Оноре Бальзак - Отец Горио

Он протянул Эжену руку. Растиньяк быстро отдернул свою и, побледнев, упал на стул; ему почудилось, что он видит лужу крови.

— А! Мы все еще не можем расстаться с пеленками, замаранными добродетелью, — продолжал, понизив голос, Вотрен. — У папаши Долибана три миллиона; мне известен его капитал. Приданое сделает вас белоснежным, как подвенечное платье, даже в ваших собственных глазах.

Растиньяк более не колебался. Он решил пойти вечером предупредить обоих Тайферов. Едва Вотрен отошел от него, как палаша Горио шепнул Эжену на ухо:

— Вы печальны, дитя мое! Я вас развеселю. Идемте.

Старый макаронщик зажег витую свечку об огонь лампы. Эжен, волнуемый любопытством, последовал за ним.

— Зайдемте к вам, — сказал старик, позаботившийся взять у Сильвии ключ студента. — Сегодня утром вы подумали, что она вас не любит, да? — продолжал он. — Она вас выпроводила, и вы ушли, рассерженный, в отчаянье. Глупыш! Она поджидала меня. Понимаете? Мы должны были пойти закончить устройство чудесной квартирки, куда вы переедете через три дня. Не выдавайте меня. Она хочет сделать вам сюрприз, но я не в силах больше скрывать от вас секрет. Вы поселитесь на улице д'Артуа, в двух шагах от улицы Сен-Лазар. Вы заживете там принцем. Мы обставили вас, словно новобрачную. Мы провозились с этим целый месяц, не говоря вам ни слова. Мой поверенный начал дело, дочка будет получать тридцать шесть тысяч франков в год, проценты с приданого, и я потребую, чтобы ее восемьсот тысяч были помещены надежнейшим образом, чтобы каждый франк был на виду.

Эжен молчал и, скрестив руки, шагал из угла в угол по своей убогой, неприбранной комнате. Папаша Горио улучил мгновенье, когда студент повернулся к нему спиной, и поставил на камин красную сафьяновую шкатулочку, на которой был вытиснен золотой герб Растиньяка.

— Дорогое дитя, — говорил бедняга, — я тут постарался немало. Но, видите ли, мною руководили эгоистические побуждения, я заинтересован в вашем переезде. Ведь вы не откажете мне, не правда ли, если я попрошу вас кое о чем?

— Чего вы хотите?

— Вот что?! Над вашей квартирой, в пятом этаже, есть комнатка, которая сдается вместе с ней, я поселюсь там, ладно? Я становлюсь стар, дочки от меня слишком далеко. Я вас не стесню. Мне бы только быть там. Вы станете рассказывать мне о ней каждый вечер. Вам это не помешает, скажите? Когда вы будете возвращаться, я, лежа в постели, услышу ваши шаги и подумаю: «Он только что видел мою Дельфиночку. Он сопровождал ее на бал, благодаря ему она счастлива». Если я заболею, будет бальзамом для моего сердца слышать, как вы возвращаетесь домой, как хлопочете, ходите. Вы так будете напоминать о моей дочке! Оттуда два шага до Елисейских полей, где они обе проезжают ежедневно, я всегда смогу видеть их, тогда как теперь я иногда опаздываю. А кроме того, она, может быть, и сама придет к вам! Я услышу ее голос, увижу ее в утренней кофте, она застучит каблучками, пройдет грациозно, точно кошечка. За этот месяц Дельфина снова стала тем, чем была: молодой девушкой, веселой, нарядной. Она выздоравливает душой, и своим счастьем она обязана вам. О! Я сделал бы для вас невозможное. Только что, по дороге домой, она говорила мне: «Я очень счастлива, папа!» Когда они церемонно говорят мне «отец», меня обдает холодом, а когда они называют меня «папой», мне кажется, что я опять вижу их маленькими, они воскрешают во мне все воспоминания. Тогда я больше чувствую себя их отцом. Мне кажется, что они еще не принадлежат никому!

Старик вытер глаза, он плакал.

— Давно не слышал я этих слов, она давно не брала меня под руку. О, да! Вот уже десять лет, как я не хожу рядом ни с одной из своих дочерей. Какая радость касаться ее платья, идти с ней в ногу, чувствовать ее теплоту! Наконец-то сегодня утром я сопровождал Дельфину повсюду. Заходил с нею в магазины. Проводил ее домой. О! Оставьте меня подле себя! Когда вам понадобится какая-нибудь услуга, я буду тут как тут. О! Если бы эта толстая эльзасская колода издохла, если бы его подагра догадалась перекинуться на желудок, как счастлива была бы моя бедная девочка! Вы стали бы тогда моим зятем, открыто сделались бы ее мужем. Ах! Она не изведала никаких радостей этого мира, она так несчастна, что я оправдываю ее во всем. Господь бог должен быть на стороне любящих отцов! Он помолчал, потом проговорил, покачав головой: — Она вас любит безмерно. Дорогой она все твердила мне о вас: «Не правда ли, отец, он хороший? У него доброе сердце! Он обо мне говорит?» Ах, она повторяла это от улицы д'Артуа до пассажа Панорам — без конца! Наконец-то она излила передо мной свое сердце. В это чудное утро я помолодел, стал легче перышка. Я сказал ей, что вы вернули мне ее тысячефранковый билет. Милая! Это взволновало ее до слез. Что это у вас на камине? — спросил, наконец, папаша Горио; он сгорал от нетерпения, видя, что Растиньяк не двигается с места.