Дюла Ийеш - Избранное

Мало-помалу выжили и меня. Членом родовой общины я был теперь уже только в моменты, когда опрокидывалась очередная стопка — то есть когда требовалось мое, так сказать, физическое участие.

Это почувствовал и хозяин дома, мой дядя и тоже Янош (высокий, прямые плечи, округлое лицо). И стал все чаще поднимать заздравные в честь гостей.

— За твое здоровье, племянник.

— За всех присутствующих, дядюшка.

— Ваше здоровье, товарищ!

Это он сказал графу. Без всякой задней мысли. Он оступился на одной из не прополотых еще и поныне борозд нашего языка. Слегка оступился. Ведь назвать графа в лицо «господин граф» было бы невоспитанностью, а величать его по-старому «ваше сиятельство» дядюшка не мог. Но кто-то из присутствующих в горнице — молодой голос — все же не удержался, хихикнул.

Снова движение зрачков. Граф и на этот раз не заметил мелькнувшей молнии. Каждая черточка его старчески румяного лица говорила: он пребывает в великолепнейшем настроении. «Чувствует себя в гуще народной», — покосился я на него и с уважением подумал о литературе, которой он в немалой степени был обязан этим ощущением счастья переживаемого момента. Жаль, что душевные состояния невозможно фиксировать на фотографии! Что творится сейчас с графом? Как, на его взгляд, с какой средой он соприкасается? Чем вызвано это его выражение не просто великолепного настроения, а прямо-таки блаженства?

Члены общины как-то надвинулись на нас. Молодые уставили локти на стол и, подперев головы, широко раскрыв глаза и не менее широко — рты, разглядывали нас с уверенностью сытых людей. Все они, один к одному, подобрались черные, сухие, во взглядах наряду с бесцеремонным любопытством жалами стрел сверкали подозрительность и даже агрессивность. Двое мужчин постарше повернули свои стулья, оседлали их, точно конский круп, и надежно оперлись на спинки, дабы поза способствовала лучшему пищеварению и давала лучший обзор.

Я знал, что лицом пошел в материнскую породу. А тут то и дело обнаруживал отцовские черты лица или постав глаз — особенно у стариков, конечно; один из привалившихся к спинке стула наблюдателей чуть дернул носом — совсем как отец, когда щекотало в ноздре. Меня охватило легкое замешательство: в глубине через горницу прошла какая-то девочка; от двери она обернулась и — передо мною была моя дочь, вылитая копия поворотом головы и лицом! Я почувствовал себя пленником родословной. Подобно Гулливеру в корабельных канатах лилипутов. Все больше нитей захлестывало меня, замешательство отступило, сменилось нетерпеливостью. Глаза графа давно уже блуждали, минуя лица, по потолочным балкам, стенам, оглядывали настенные украшения; скользнули по вееру безвкусных пестрых картинок; задели окошко величиной не шире ладони.

Неужели и это ему по душе? В памяти моей вдруг всплыла вскользь оброненная им фраза, еще в разговоре о Теди. Что Теди, когда оставил замок и тут же переселился в крестьянский домишко на окраине села, поступил очень мудро — не иначе как по наитию свыше.

Наши взгляды встретились. Граф весело кивнул и, как мне показалось, даже подмигнул заговорщицки. И впервые без потчеваний поднял свой стакан.

Но не выпил, потому что горячий спор среди молодежи на другом конце стола неожиданно всплеснулся вверх, а разговор, и без того оживленный, стал еще громче. Все повернулись в ту сторону.

Я не хочу тут присочинять историй; да и помню лишь смутно, о чем шел спор. Ругали то ли каких-то фининспекторов, то ли смотрителей плотины; превысив свои полномочия, те задумали причитающуюся им плату взыскать с общины. Можно себе представить, как это было встречено.

— Холера им в бок!

— Верно сказано!

На мгновение наступила тишина, потому что родственник мой, Янош, покачал головой, похоже, собирался что-то сказать, но так и не сказал, раздумал. Тогда заговорил, впервые за время нашего здесь пребывания, граф. Но прежде я должен ввести скобки.

На языке анатолийских турок слово «кол» созвучно словосочетанию «жеребячий хвост». В наш обиходный язык это слово проникло в XVI столетии, в эпоху турецкого владычества, из лексикона османской армии, но уже только в значении кола для казни. Лингвисты и психологи не без оснований ломали головы, почему одно из самых распространенных в нашем языке и наиболее сильно действующих проклятий связано именно с лошадью. Даже было опубликовано психологическое исследование — обстоятельно аргументированное, которое усматривало в этом факте счастливо сохранившиеся следы архаического содомизма и даже, более того, элементы первобытной религии, — и это у народа, с древних времен привыкшего жить в седле! Но этимологи свалили все в одну кучу. Ругательство же, в сущности, означает не что иное, как «чтоб ты сдох на турецком колу!».