Михаил Коцюбинский: На острове

Я каждый день прохожу мимо пустынного, заброшенного сада. Две-три зеленые террасы и группа олив. Больше ничего. Внизу горят травы собственным огнем, над ними поблескивают серебром седые кроны.

Мимо проходят люди, топает по тропинке осел, а садик одинок, запущенный и позабытый, и лишь прохожие скользят глазами по немятым травам да солнце ходит вокруг, передвигая тени. Вот они мягко разостлались, такие же фантастические и кривобокие, как оливы, будто отразились в воде.

Опираясь о стену, часами наблюдаю, как бесшумно бродят тени с места на место. Они перерезывают первую террасу и бросают сетку на другие. Травы между ними горят. Или начинают менять форму: там укоротили ветку, а там слились воедино и подобрались черным клубочком под корень.

Два белых мотылька один за другим слетают откуда-то на тихую траву, как черешневый цвет; то сверкнут на солнце, то станут серыми в тени. Трепещут крыльями, коснется самец самочки, и начинается ухаживанье.

Серебряные кроны позванивают листьями вверху.

Иду дальше.

На Punta Tragara сажусь и словно погружаюсь в море. Его нежная лазурь вливается в меня сквозь глаза и наполняет до края. Солнце растапливает скалы, а само на небосклоне загляделось в зеркало моря и подожгло воду.

От нестерпимого блеска закрываю глаза. Тогда слышу, что под ногами шумит. Там море разрывает свою синюю одежду об острые скалы на белые клочья и забрасывает ими весь берег. Даже сквозь веки вижу этот белый клекот, пронизанный солнцем. Поистине чертова кухня, где вечно кипит и сбегает молоко.

Подходят люди и треском чужеземных слов заглушают море.

Тогда возвращаюсь назад.

Опираюсь о стену и опять с удивительным спокойствием гляжу на одинокий садик. На зелень террасы, на оливы. Тени вытягивают свои суставы, ложатся на другой бок, и вырастает на земле другой, лежащий садик.

Седые кроны позванивают вверху, под ними целый день тихо светятся травы.

Пташка порой попрыгает в ветках, повертит хвостом. Почистит носик...

Старый Джузеппе вечно поет. Что из того, что ему семьдесят лет и у него черный беззубый рот: он всегда открыт у него для песни.

Седая щетина топорщится дико на щеках, берет на макушке, а обнаженные руки никогда не знают отдыха. Еще

море спит, а он уже скрипит подошвами по прибрежному песку и гремит железом на тяжелых дверях рыбачьего склада. Предутренний свет оттесняет тьму назад, в дальние уголки склада,— и первым улыбается ему залатанным боком баркас. Потом посмеиваются неводы и канаты, старая парусина и поплавки, удилища и весла. Все они дышат солью и йодом.

Джузеппе втягивает в себя этот запах, облизывает губы, вечно соленые, выносит на берег ведерко краски и тотчас начинает напевать. Он будит море. Правда, в его песне есть немножко от Везувия — серы — и немного ослиного крика, но — ничего. Море это любит. Еще беловатое, словно покрытое на ночь рядном, оно потягивается слабо и в сонном оцепенении нежно выбрасывает на берег первые волны.

А Джузеппе поет. Помешивает, наклонившись, краску и посылает на море крылатые слова. Как она прекрасна — его страна, когда цветет виноград! Когда ветер несет над садами золотистую пыльцу с цветов, солнце пьянит, как хорошее вино, а тебе нет еще и двадцати лет!

Пузатые барки — белые, зеленые, голубые,— бесконечным рядом всосавшиеся в прибрежную гальку, и те, что уткнулись носом в воду,— единственные слушатели Джузеппе. Да еще разве море. Оно уже пробудилось, встрепенулось, заголубело, звонко плещет в порожние бока лодок и расстилает под ноги Джузеппе шипящую пену. А он красит низ барки синим, каким бывает море в полдень, занимает у волн зеленое на окантовку и белит борта, подобно пене, которую море стелет ему под ноги.

Седая щетина, первобытная, торчит у него на щеках, берет пылает, как дикий мак, а он кричит на весь берег и на все море.

Что же было дальше? Отцвели черешни, а теперь — ягодки. А дальше? Милая приставляет лестницу и рвет ягодки. Свежие ягодки на черешне, а еще свежее у милой икры. А дальше? Лестница подломилась, и милая у него на руках... Ах, хорошо, когда солнце пьянит, как вино, а тебе нет еще и двадцати лет!..

Джузеппе облизывает губы, соленые от моря, а его голые по локоть руки кладут тем временем на лодку краски, играющие так же, как и морские.

Солнце уже показалось. Черные тени от барок густо усыпали берег. Каменные стены Marin’ы понемногу оживают. На балконах и между арками появляются полуодетые люди и развешивают белье и постели на белых от соли стенах. Открываются рыбацкие склады, темные и сырые, словно пещеры, скрипит под ногами галька, и рыбаки выносят на барки тяжелые бронзовые сети, точно пышные волосы русалок. Пахнет канатами, рыбой, йодом. Море так бодро хлопает о лодки, что даже слушать приятно. Около мола выгружают капусту. Осел захлебывается от рева. Лавочники открывают винные лавки и магазины. Появляются дети.