Эрих Ремарк - Время жить и время умирать

Он не боялся этого состояния, только весь сжимался, как будто превращаясь в крошечного ребенка, которого бросили в бескрайней степи, откуда выбраться невозможно. Он засунул руки в карманы и посмотрел вокруг. Знакомая картина: развалины, невозделанные поля, русский заход солнца, а с другой стороны — тусклые вспышки зарниц фронта. Обычный пейзаж и идущий от него безнадежный холодок, пронзающий сердце. Он нащупал в кармане письма Элизабет. В них жила теплота, нежность и сладкое волнение любви. Но это не был спокойный свет лампы, озаряющей уютный дом, это были обманчивые болотные огни, и чем дальше пытался он следовать за ними, тем глубже засасывала его топь. Он хотел зажечь эту лампу, чтобы найти дорогу домой, но он зажег ее раньше, чем дом был построен. Он поставил ее среди развалин, и она не украшала их, а делала еще безрадостней. Там, на родине, он этого не понимал. Он пошел за огоньком, ни о чем не спрашивая, и готов был поверить, что достаточно только одного — идти за ним. Но этого было недостаточно.

Он долго отмахивался от беспощадной правды. Не так-то просто было понять ее; все, на что он хотел опереться, что должно было поддерживать и вдохновлять, только еще больше отбрасывало его назад. Да, этого было еще очень недостаточно. Это лишь волновало его сердце, но не поддерживало. Маленькое личное счастье тонуло в бездонной трясине общих бедствий и отчаяния. Он вынул письма Элизабет и перечел их; алый отблеск заката лег на листки. Он знал их наизусть, и все-таки перечел еще раз, и на душе у него стало еще более одиноко, чем прежде. Счастье промелькнуло слишком быстро, а то, другое, тянулось слишком долго. Это был отпуск, а жизнь солдата измеряется не отпуском, а пребыванием на фронте.

Он снова сунул письма в карман. Он положил их вместе с письмами родителей, которые получил в канцелярии. Какой смысл копаться в этом? Фрезенбург прав, все надо делать постепенно, шаг за шагом, и не пытаться решать мировые проблемы, когда тебе угрожает опасность. «Элизабет! — подумал он. — Но почему я вспоминаю о ней, как о чем-то утраченном навсегда? Ведь вот же ее письма. Она жива».

Он подошел к деревне, хмурой и покинутой. У всех деревень здесь был такой вид, точно их никогда уже не восстановят. Березовая аллея вела к развалинам белого дома, там, наверно, был сад, кое-где еще цвели цветы, у заросшего пруда стояла статуя Пана, играющего на свирели. Но никто не пришел на его полуденное пиршество. Только несколько новобранцев срывали недозрелые вишни.

— Партизаны!

Штейнбреннер облизнул губы и посмотрел на русских. Они стояли посреди деревенской площади — двое мужчин и две женщины. Одна из женщин, с круглым лицом и широкими скулами, была молода. Всех четверых доставили утром.

— Они не похожи на партизан, — сказал Гребер.

— И все-таки они партизаны. Почему ты считаешь, что нет?

— Они не похожи на партизан. Это просто бедные крестьяне.

Штейнбреннер рассмеялся.

— Если судить только по виду, то преступников не было бы вовсе.

«Это правда, — подумал Гребер. — И ты сам — лучший тому пример». Он увидел Раз.

— Что нам с ними делать? — спросил ротный командир.

— Их поймали в этих местах, — сказал фельдфебель. — Надо их запереть, пока не получим приказ.

— У нас своих дел по горло. Почему бы не отправить их в штаб полка?

Раэ не ждал ответа. Местонахождение штаба все время менялось. И в лучшем случае оттуда пришлют кого-нибудь допросить русских, а потом скажут, как с ними поступить.

— Недалеко от деревни есть бывший помещичий дом, — доложил Штейнбреннер. — Там погреб с решетками на окнах, железной дверью и запором.

Раэ испытующе смотрел на Штейнбреннера. Он знал, о чем тот думает. У него русские, как обычно, совершат попытку к бегству, и это будет их концом. За деревней все легко устроить.

Раэ взглянул по сторонам.

— Гребер, — приказал он. — Примите этих людей. Штейнбреннер покажет вам, где погреб. Посмотрите, годится ли он. Доложите мне и выставьте охрану. Возьмите солдат из вашего отделения. Вы отвечаете за пленных. Только вы, — добавил он.

Один из пленных хромал. У пожилой женщины выступали пучки вздувшихся вен на ногах. Молодая шла босиком. У околицы Штейнбреннер толкнул пленного, что помоложе.

— Эй ты, беги!

Парень обернулся. Штейнбреннер засмеялся и кивнул.

— Беги! Беги! Ну! Ты свободен!

Старший сказал парню что-то по-русски. Тот не побежал. Штейнбреннер дал ему сапогом в спину.

— Беги же, сволочь!