Екатерина Леткова - Ржавчина

— Мама была выше человѣка, — искренно вырвалось у Вѣры. — Такое полное принесеніе въ жертву себя, своего счастья — дѣтямъ, семьѣ… Въ людяхъ нѣтъ этого.

— Вы были всегда съ нею? — все тѣмъ же робкимъ тономъ спросила Анна, не вставая съ колѣнъ и заглядывая съ визу въ лицо Вѣры.

— Да, я воспитывалась дома, мы жили съ матерью душа въ душу, я ни на минуту не разставалась съ ней. Вы можете понять, значитъ, какъ должно быть велико горе: она умерла и съ нею я потеряла все.

— Господи, какъ я завидую вамъ! — отъ души вырвалось у Анны. — Никогда, съ рожденія, я не чувствовала ничего подобнаго. Вѣчное одиночество, заброшенность… А теперь это ужасное, мучительное чувство озлобленія, — сказала Анна, быстро поднимаясь съ колѣнъ.

— Озлобленія?… На кого?

— Да противъ нея, противъ матери.

— Голубчикъ, что вы говорите!? — невольно остановила ее Вѣра.

— Да чѣмъ же я виновата? — съ мольбой въ голосѣ заговорила Анна. — Какъ я всегда хотѣла ее любить, и какъ любила, когда мы не были вмѣстѣ…. А разъ вижу ее, вижу ея отношенія ко мнѣ, - мука, мука и мука!!… Вотъ и сегодня, — продолжала она послѣ нѣкотораго молчанія, — эта исторія съ французомъ… Мнѣ противно вспомнить, какъ онъ смотрѣлъ на меня, когда я пѣла… Точно животное какое-то… А я все-таки употребила всѣ старанія, чтобы понравиться ему… Я сейчасъ же разсчитала, что это натура грубая, чувственная… И играла на этихъ струнахъ… А для чего? — Чтобы сдѣлать непріятное матери…

— Да изъ-за чего же?

— Изъ озлобленнаго чувства… Я слышала, какъ она уже сдѣлала ему маленькую сцену ревности за обѣдомъ… Это озлобило меня страшно. Я рѣшила во что бы то ни стало понравиться этому пошляку.

— И что же?

— Начало сдѣлала… Пошло гораздо удачнѣе, чѣмъ я думала… Даже досадно. Когда я видѣла, что мое желаніе начинаетъ сбываться, мнѣ сдѣлалось такъ гадко… ужасъ! Я ходила, ходила у себя по комнатамъ, мѣста не могла найти и пришла сюда. Хоть вы не браните, не осуждайте меня, — умоляющимъ голосомъ проговорила Анна и, какъ усталая, опустилась на стулъ.

— Я не могу ни бранить, ни осуждать, но такое отношеніе къ матери для меня положительно непостижимо.

— Вы поймите, родная, выслушайте только… Вѣдь у меня нѣтъ матери, есть только призракъ ея, и всегда былъ только призракъ… Кто тутъ правъ, кто виноватъ — не знаю. Она вышла замужъ шестнадцати лѣтъ, изъ-подъ деспотической власти родителей попала къ нелюбимому мужу… Полная жизни и совсѣмъ не жившая, она съ перваго же года была опять какъ бы связана моимъ рожденіемъ… Положимъ, при средствахъ отца дѣти не могли быть большою обузой…

— А вы были единственною дочерью?

— Нѣтъ, былъ братъ, да рано умеръ… Я была всегда одна съ няньками… У меня сохранилось единственное пріятное воспоминаніе изъ всего дѣтства — ласки отца. Господи! какъ мнѣ жаль, что онъ такъ рано умеръ… Я бы могла перенести на него весь тотъ запасъ любви, который таится во мнѣ.

— А сколько же вамъ было лѣтъ, когда умеръ отецъ? — спросила Вѣра.

— Еще и шести лѣтъ не было… Съ этихъ поръ началась чисто-сиротская жизнь… Мать постоянно съ гостями или выѣзжала сама… Когда бывали гости, меня не выпускали къ maman; я всегда была очень некрасива, а въ дѣтствѣ особенно: голова большая, сама маленькая, толстая… Наняли гувернантку, француженку. Я въ ней не видѣла, конечно, и тѣни расположенія во мнѣ, а должна была быть съ нею съ утра до ночи. Я вымещала на ней же это. Я возненавидѣла ее… Дѣлала ей всякія гадости, трубила на каждомъ шагу… Ушла — взяли другую. Опять та же исторія съ немногими варіаціями… Разрывъ съ каждой гувернанткой стоилъ мнѣ сидѣнья въ темной комнатѣ цѣлый день… Я все-таки продолжала свое дѣло. Мать я видѣла очень рѣдко: она приходила только наказывать меня. А между тѣмъ бывало я, измученная раздраженностью и подлостью француженки, запертая матерью въ темной комнатѣ, душой любила ее, — не ее, Александру Аркадьевну, а какое-то доброе существо, въ которому хотѣлось бы приласкаться, наплакаться вволю… Былъ ли это отецъ, или такъ какое-то отвлеченное существо — я и теперь не могу отдать себѣ отчета, только я и до сихъ поръ не забуду того впечатлѣнія, когда я, съ приливомъ такихъ самыхъ хорошихъ чувствъ, бросилась въ матери, отпиравшей уже вечеромъ мою комнату. «Мама, хорошая», — бывало брошусь я въ ней… Она обыкновенно уѣзжала куда-нибудь на вечеръ или въ оперу, потому что я не помню другаго отвѣта: Аnnette, вы сомнете меня, или: вы испортите мнѣ прическу… Всегда по-французски. Сколько разъ бывало мнѣ хотѣлось прибить ее тутъ же. И мнѣ сейчасъ же казалось такимъ нелѣпымъ, какъ могла я желать приласкаться къ такой дурной женщинѣ. Разъ что же было? Она не дала даже мнѣ обнять себя изъ-за того, что я сомну какіе-то рюши кругомъ шеи; мнѣ уже было девять лѣтъ. Мать сухо протягиваетъ мнѣ руку къ губамъ… Я не выдержала… И огорченіе, и злоба всплыли… Я плюнула на руку. Она вскипѣла страшно… Какъ она меня била, вы и представить себѣ не можете… Черезъ недѣлю уже меня отдали въ институтъ. Я смотрѣла на него какъ на ту темную комнату, въ которую меня сажали за наказаніе; но проходитъ недѣля, другая, мать не ѣдетъ, меня не берутъ… Я и стала придумывать всевозможные способы, чтобы заставить взять меня изъ института. Это было не особенно трудно. Нѣсколько грубостей классной дамѣ, постоянныя опаздыванья къ молитвѣ, неотвѣты уроковъ; меня и исключили… Дома опять розги… Тутъ я возненавидѣла мать. Когда она сказала, что отдастъ меня въ пансіонъ, я была страшно рада. Отдали. И я почти годъ была тамъ. Очень старательно училась, хотѣла быть всѣмъ пріятною… Maman разъ въ недѣлю пріѣзжала, возила мнѣ конфектъ, ласкала меня. Я какъ-то ожила вся. Ея маленькая ласка сейчасъ подкупала меня въ ней, я забывала все: розги и побои казались мнѣ тяжелымъ сномъ. А мать и рада была, что освободилась отъ меня… На лѣто она уѣхала за границу, а меня оставила въ пансіонѣ. Все лѣто я скучала страшно. И въ этой скукѣ опять создала себѣ образъ любящаго, ласковаго существа. Я считала дни, когда она вернется въ Петербургъ. Она вернулась, пріѣхала ко мнѣ, разсѣянная, занятая… Посидѣла десять минутъ, дала денегъ и уѣхала! Черезъ нѣсколько времени я написала ей, умоляла взять меня на нѣсколько дней. Отвѣта не получила… Я стала повторять тѣ же самые маневры, что и въ институтѣ. Француженка оказалась терпѣливѣе институтскаго начальства. Она что-то писала maman. Та ей отвѣтила (значительно прибавила плату, какъ я узнала послѣ) и меня, несмотря на всѣ мои предѣлки, оставили въ пансіонѣ. Когда я капризничала, начальница пансіона сама мнѣ давала денегъ. Я не знала, чѣмъ вывести ее изъ себя, — она терпѣла всѣ мой дерзости; учителямъ не велѣла ставить мнѣ отмѣтокъ за незнаніе уроковъ. Я купила три бутылки портвейну и напоила весь классъ. Сама я не столько пила, сколько притворилась пьяной. Это могло скомпрометировать весь пансіонъ. Меня должны были исключить…