Вирджиния Вулф - Ночь и день

— Но ведь ты не дитя и не капризная девица, — не отступал Родни. — Ты бы не согласилась, если бы не любила меня! — вскричал он.

И при мысли о собственной низости — а ведь раньше она об этом предпочитала не думать, подмечая в основном его недостатки, — ее захлестнула волна жгучего стыда. Ведь что такое его недостатки, когда он так беззаветно ей предан? И что такое ее достоинства, если она не может ответить ему взаимностью! Внезапная уверенность, что отсутствие взаимности и есть величайший из грехов, овладела ею безраздельно: теперь ей никогда не смыть этого позорного клейма.

Он взял ее за руку, крепко сжал, и она не могла противостоять его властной силе. Ладно, она подчинится, как, вероятно, подчинились ее мать, и тетушка, и большинство женщин, и все же она знала, что каждый момент этого подчинения его силе будет моментом предательства по отношению к нему.

— Я сказала, что выйду за тебя, но это было ошибкой, — она все же заставила себя произнести эти слова, и ее рука, которую он сжимал, застыла от напряжения: даже такой малый физический знак подчинения был сейчас для нее невыносим, — потому что я не люблю тебя, Уильям. Ты сам это заметил, и все заметили, к чему дальше притворяться? Когда я говорила, что люблю тебя, это было ошибкой. Я знала, что это неправда.

И поскольку она не находила правильных слов, которые могли бы точно передать ее чувства, то повторяла их снова и снова с еще большей убедительностью, совсем не думая о том, какое впечатление они произведут на любящего мужчину. И для нее стало полной неожиданностью, когда он, со странно исказившимся лицом, вдруг выпустил ее руку. Неужели смеется? — мелькнула мысль, но в следующий миг она увидела слезы в его глазах. Она изумилась. В полном отчаянии, желая хоть как-то прекратить этот кошмар, она шагнула к нему, обняла — он покорно склонил голову ей на плечо — и повела за собой, что-то нашептывая, утешая. Наконец он вздохнул. Он шли молча, прижавшись друг к другу, и у нее по щекам тоже катились слезы. Заметив, что каждый шаг дается ему с трудом и ощущая странную тяжесть в теле, она предложила ему отдохнуть — нашлось и подходящее место под дубом, где курчавились бурые листья папоротника. Он согласился. Еще раз глубоко вздохнул, трогательным жестом, совсем как ребенок, утер слезы, и, когда он заговорил с ней, в его голосе не было и тени упрека. «Мы как дети из сказки, заблудившиеся в дремучем лесу», — подумала она, глядя на высокие кучи осенних листьев, наметенных ветром.

— Когда ты это впервые почувствовала, Кэтрин? — спросил он. — Потому что не может быть, чтобы так было всегда. Признаю, я погорячился в первый вечер, когда забыли твой сундук. Но разве это такая уж большая вина? Я обещаю, что больше ни слова не скажу о твоих платьях. Конечно, я разозлился, когда застал тебя наверху с Генри. Может, я повел себя не так, как надо. Но это же естественно, когда люди помолвлены. Твоя мать это подтвердит. А теперь это ужасное признание… — У него от волнения перехватило горло, но он продолжал: — Ты говоришь, что все поняла и решила — но ты с кем-нибудь об этом говорила? С матерью, например, или с Генри?

— Да нет же, конечно, нет, — сказала она, ероша сухие листья. — Но кажется, ты меня не понимаешь, Уильям…

— Так помоги понять…

— Я имею в виду: ты не знаешь, что на самом деле со мной происходит, да это и неудивительно, я и сама только начинаю понимать. Но только я уверена: без этого — без любви то есть, хотя точно не знаю, как назвать, — теперь она смотрела куда-то вдаль, на затуманенный горизонт, — в общем, без этого наш брак — сплошной фарс…

— Почему фарс? — спросил он. — Ты пытаешься все разложить по полочкам и только все портишь.

— Мне раньше надо было это сделать, — мрачно сказала она.

— Ты приписываешь себе то, чего нет, — продолжал он, жестикулируя, по своему обыкновению. — Поверь мне, Кэтрин, до того как мы приехали сюда, мы были совершенно счастливы. У тебя было столько планов о том, как украсить наш дом, — ты еще хотела чехлы для кресел, помнишь? — как всякая нормальная девушка, когда собирается замуж. И теперь, ни с того ни с сего, начинаешь придираться к чувствам — к своим, к моим, — и получается то же, что и всегда. Уверяю тебя, Кэтрин, я сам через все это прошел. Одно время я тоже задавал себе нелепейшие вопросы, из которых ровно ничего не следовало. И знаешь, когда накатит такое, на самом деле единственное, что нужно, — какое-то занятие, чтобы отвлечься. Если бы не моя поэзия, уверяю тебя, я бы сам умер от тоски. Открою секрет, — произнес он с усмешкой, которая на сей раз звучала немного странно. — Нередко после встреч с тобой я возвращался домой такой взвинченный, что приходилось по две-три страницы исписывать, иначе никак не удавалось выкинуть тебя из головы. Спроси хоть Денема, он расскажет, как он встретил меня однажды вечером, расскажет, в каком я был состоянии.