Вирджиния Вулф - Ночь и день

— Деточка, на что еще годится мое дряхлое тело? — воскликнула она, сильнее вцепляясь в блюдо. — Разве не должна я с гордостью пожертвовать всем ради нашего дела? — потому что я ведь не ученая, как вы. Тому причиной домашние обстоятельства… как-нибудь потом расскажу… Поэтому я иногда говорю глупости. Теряю голову, так сказать. Вы — никогда. И мистер Клактон тоже. Это неправильно — терять голову. Но у меня есть сердце… И я так рада, что у Кит большая собака, потому что, мне кажется, она неважно выглядит.

Они втроем пили чай и обсуждали разные темы, поднятые на заседании, с большей доверительностью, чем раньше, их объединяло чувство, какое, наверное, бывает у кукловода за сценой: что они держат в своих руках нити и, если за них потянуть, полностью изменят картину, преподносимую ежедневно на газетных страницах. И хотя их мнения не во всем сходились, это чувство сближало и придавало их общению чуть ли не задушевность.

Мэри, однако, ушла с чаепития пораньше — ей хотелось побыть одной, может, послушать музыку в Куинс-холле [58] Куинс-холл — концертный зал в центре Лондона. Построен в 1893 г., во время Второй мировой войны разрушен при бомбардировке города. . Нужно было обдумать, как теперь ей следует вести себя с Ральфом, но хоть она и направлялась к Стрэнду с таким намерением, в голове ее, как назло, мысли путались и так и норовили разбежаться в разные стороны. Она выбирала одну, бросала, бралась за другую. Казалось, сами улицы, по которым она шла, особым образом окрашивали ход ее размышлений. Так, мысль о счастье человечества оказалась каким-то образом связана с Блумсбери и успела заметно поблекнуть к тому моменту, когда она переходила дорогу; от старой шарманки в Холборне ее мысли почему-то пустились в пляс, а выйдя на большую туманную площадь Линкольнз-Инн-Филдс, она почувствовала, что замерзла и устала, и неожиданно пришло горькое озарение. В темноте, уже не сдерживаясь, не опасаясь, что заметят, она даже всплакнула, когда поняла, что любит Ральфа, а он ее — нет. Как сумрачна и пустынна дорожка, по которой они с Ральфом гуляли нынче утром! И птичьего щебета не слышно среди голых ветвей. Но вскоре она увидела свет в окнах своего дома и приободрилась; все эти разные состояния духа отошли на второй план, подхваченные глубинным потоком мыслей, чувств, ожиданий, антагонизмов, которые постоянно бились, точно волны, у основания бытия, вздымаясь поочередно, когда обстоятельства верхнего мира тому способствовали. Оставлю это до Рождества, к тому времени в голове прояснится, сказала она себе, растапливая камин, — право же, в Лондоне ни о чем невозможно думать, — и, разумеется, Ральф не приедет на Рождество, так что во время долгих прогулок по полям и холмам она сможет решить этот и другие вопросы, которые ее так волнуют. Тем временем, подумала она, поудобнее пристраивая ноги к каминной решетке, жизнь штука сложная, ее следует любить такой, какая она есть, до последней капли.

Так она сидела минут пять, пытаясь отрешиться от тревог, как вдруг звякнул дверной колокольчик. Глаза Мэри просияли: она почему-то была уверена, что это Ральф. А потому не спешила открывать дверь: сначала надо было успокоиться, взять себя в руки. Но ее старания оказались излишни, потому что это был вовсе не Ральф, а Кэтрин и Уильям Родни. Первой ее мыслью было: как потрясающе они одеты. Рядом с ними она невольно почувствовала себя замарашкой и понятия не имела, чем их занять, равно не догадывалась и о целях этого визита. О помолвке она еще не слышала. Но когда минутное оцепенение прошло, даже обрадовалась: Кэтрин ей нравилась, более того, с ней можно было вести себя естественно.

— Мы проходили мимо и увидели свет в вашем окне, вот и решили зайти, — объяснила Кэтрин. Она стояла прямая, как струнка, и казалась очень высокой, красивой и беспечной.

— Мы ходили смотреть картины, — сказал Уильям. — О Боже! — воскликнул он, оглядываясь по сторонам. — Эта комната напомнила мне об одной из самых тягостных минут моей жизни — когда я делал доклад, а вы все сидели рядом и потешались надо мной. Особенно Кэтрин. Я прямо чувствовал, как она злорадствует при каждой моей ошибке. Одна мисс Датчет пожалела меня. Мне кажется, без ее поддержки я бы не выжил.

Усевшись, он снял бледно-желтые перчатки и принялся постукивать ими по коленям. Его жизнелюбие подкупает, подумала Мэри, хоть он и смешной. Одна внешность чего стоит. Взгляд его темных, навыкате, глаз казался слишком суетливым, а губы едва заметно подрагивали, как будто он все время порывается что-то сказать, но не решается.