Вирджиния Вулф - Ночь и день

Ральф поджал губы, словно ее слова были для него полной неожиданностью, но он приготовился безропотно выслушать все, что она скажет. И поделом ему! Он вытерпит, и тогда станет легче. Однако она замолчала и встала, словно ей что-то понадобилось в другой комнате. Но у самой двери остановилась, обернулась к нему, гордая и величавая в своем спокойствии.

— Для меня все закончилось очень хорошо, — сказала она. — И у вас будет так же. Уверена. Потому что, в конце концов, Кэтрин этого достойна.

— Мэри!.. — воскликнул он. Но она уже отвернулась, и он забыл, что же хотел сказать. — Мэри, вы замечательная, — произнес он.

Она посмотрела на него и протянула ему руку. Она страдала, надежды не осталось, будущее, сулившее бесконечные возможности, обернулось бесплодной пустыней, но все же, неведомо как и с результатом, который она не могла предугадать, — она победила. И позволила ему поцеловать свою руку.

В этот воскресный вечер на улицах было не слишком людно; и даже если праздничный день и домашние развлечения не смогли удержать людей в четырех стенах, этому, несомненно, помог сильный пронизывающий ветер. Но разбушевавшаяся стихия как нельзя более отвечала чувствам Ральфа Денема. Порывы ветра, проносившиеся по Стрэнду, казалось, расчистили наверху окошко, в которое проглянули звезды и на короткое время вынырнула серебристая луна и помчалась сквозь дымку, рассекая волны. Они захлестывали ее — луна вновь появлялась, они захлестывали ее снова и снова, но она все так же мчалась вперед. За городом в полях буря за ночь унесет прочь весь зимний хлам: опавшие листья, увядший папоротник, выцветшую сухую траву, но не тронет ни одного бутона, не повредит ни одного стебелька, проклюнувшегося из-под земли, и, быть может, уже завтра в узкой щелочке бутона покажется синяя или желтая крохотная полоска. Однако душе Денема была ближе разрушительная стихия бури, и все, что могло показаться звездочкой или нежным цветком, вспыхивало на секунду и тут же исчезало под натиском быстрых и бурных волн.

С Мэри он так и не смог как следует поговорить, хотя в какой-то момент ему показалось, что она его понимает. Но желание поделиться чем-то очень и очень важным было по-прежнему сильно, он все еще хотел передать свой дар другому человеческому существу: он нуждался в собеседнике. Скорее машинально, чем осознанно он направился в сторону дома, где жил Родни. Ральф громко постучал, но никто не ответил. Он позвонил. Что Родни нет дома, он понял не сразу. Наконец он перестал обманывать себя и принимать свист ветра в щелях старого дома за скрип кресла, с которого кто-то встает, и сбежал вниз по лестнице, словно передумал и только что увидел перед собой истинную цель. Ральф зашагал в сторону Челси.

Но в какой-то момент почувствовал, что устал — он уже довольно много прошел, к тому же сегодня не успел поужинать, — и присел передохнуть на скамейку на набережной. Тотчас рядом появился один из завсегдатаев этих мест, старик, вдребезги пьяный, по всей видимости безработный и бездомный, попросил спичку и уселся рядом. Ветрище какой, сказал он, трудные времена настали, и затянул волынку о горе-злосчастье и жестокой несправедливости людской — возможно, от долгого повторения история превратилась в монотонный напев, которым старик словно убаюкивал сам себя, а может, он так давно был один, что уж и не пытался привлечь внимание собеседника. Когда он заговорил, Ральфу пришла в голову мысль: а что, если он поймет? Надо расспросить его, побеседовать с ним. И он действительно в какой-то момент попытался прервать излияния бедолаги, но без толку. Старая история о роковой ошибке, несправедливой судьбе и незаслуженных обидах уносилась вдаль вместе с ветром, бессвязные звуки, то усиливаясь, то затихая, проносились мимо ушей Ральфа, словно воспоминания о давних злоключениях в памяти старика сначала ожили, а затем померкли, сменившись в конце концов смиренным бормотанием, грозившим перейти в безмолвное отчаяние. Это заунывное причитание вызвало у Ральфа смешанное чувство жалости и досады. А когда старик, не желая его слушать, продолжил бубнить свое, странный образ представился ему: он видел маяк, на который летят заплутавшие птицы и, ослепленные бурей и градом, падают, ударившись о стекло. Странно, но он казался себе одновременно и маяком, и птицей — он рассеивал тьму и в то же самое время вместе с остальными птицами, заблудившись, бездумно бился о стекло. Он встал, заплатил дань сребреником и двинулся навстречу ветру. Образ маяка, бури и птиц преследовал его, когда он шел мимо зданий парламента и по Гровенор-роуд, со стороны реки. От усталости все подробности сливались в одну широкую перспективу — струящийся мрак, прерывистая линия фонарей и жилых домов были лишь внешним ориентиром, но при этом он понимал, что идет к дому Кэтрин. Ральф чувствовал: что-то непременно случится, — он шел, и сердце его постепенно наполнялось радостным предчувствием. Чем ближе подходил он к ее дому, тем сильнее чувствовал ее. Каждое здание здесь было ему знакомо, потому что на свой лад отражало неповторимые черты дома, в котором жила она. Когда до парадной Хилбери оставалось не более нескольких ярдов, он был на седьмом небе от счастья, но стоило ему толкнуть калитку, ведущую в крохотный палисадник, как он замер в нерешительности. Он не знал, что делать дальше. Торопиться не было смысла, к тому же сам дом был полон для него очарования и вполне достоин того, чтобы полюбоваться им снаружи. Он перешел улицу и, опершись о балюстраду набережной, стал смотреть на фасад.