Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

* № 5(I ред.).

Какъ я уже говорилъ, шесть недѣль траура не оставили во мнѣ почти никакихъ воспоминаний. Хорошее расположеніе духа, которымъ я наслаждался дорогой, разбилось въ дребезги о печаль бабушки, выражавшуюся [78] В подлиннике: выражаювшуюся такъ рѣзко и отчаянно, и о постоянное принужденіе, которое наводилъ на меня видъ обшитыхъ бѣлой тесемкой рукавчиковъ. — <���Теперь я долженъ выступить изъ хронологическаго порядка повѣствованія, для того, чтобы ближе познакомить моихъ читателей съ положеніемъ нашимъ. Ничто такъ не поразило меня въ мой пріѣздъ въ Москву, какъ странная внѣшняя перемѣна, происшедшая въ Карлѣ Иванычѣ. —

Почтенная, мною любимая, уважаемая и имѣющая въ моихъ глазахъ особенный характеръ достоинства лысина, зачесываемая сзади длинными прядями сѣдыхъ волосъ и изрѣдка покрывающаяся красною шапочкой, замѣнилась какой-то странной рыжей, масляной оболочкой, называемой парикъ, какъ я узналъ впослѣдствіи. Я говорю странной оболочкой, потому что дѣйствительно не нахожу другаго названія для этой штуки. Только впослѣдствіи я узналъ, что штука эта имѣла назначеніе замѣнять волоса и походить на нихъ; тогда же, кладя руку на сердце, я никогда бы не подумалъ этаго.

Синій фракъ съ мѣдными пуговицами на плечахъ, облаченіе въ который означало всегда что-то необыкновенное и располагало меня къ праздничному расположенію духа, употреблялся ежедневно, а новый, черный фракъ съ узкими, узкими фалдочками, произведенiе друга Schönheit, замѣнялъ его въ торжественныхъ случаяхъ, казинетовые штаны, на́ которыхъ я зналъ каждую заплаточку и пятнушко, переданы Николаю. Однимъ словомъ, Карлъ Иванычъ ужъ не тотъ и много прелести и достоинствъ потерялъ въ моихъ глазахъ. —>

Нѣсколько дней послѣ пріѣзда онъ повелъ насъ гулять.

«Nun, liebe Kinder», [79] [Теперь, милые дети,] началъ онъ своимъ торжественнымъ тономъ: «теперь уже вы большія дѣти, вамъ можно понимать», посадивъ насъ около себя на скамейкѣ въ уединенномъ мѣстѣ въ Нескучномъ саду. Несмотря на парикъ, онъ въ эту минуту былъ тѣмъ же старымъ, добрымъ Карломъ Иванычемъ. «Потеря, которую вы сдѣлали, невозвратима; но что же дѣлать? я чувствую ее такъ же, какъ и вы», сказалъ онъ съ такимъ трогательнымъ выраженіемъ, что нельзя было сомнѣваться въ искренности его словъ. «Теперь Dіе Gräfin, ваша бабушка <(онъ никогда [не] забывалъ прибавлять die Gräfin, говоря о ней) заступила ея мѣсто и будетъ для васъ второй маменька. Любите его, любите его, дѣти!» Онъ помолчалъ немного. —

«Die Gräfin, ваша бабушка, осталась одна; — вы дѣти. Она любитъ васъ, какъ вашу мать, и просила Петра Александровича, ваша папенька, оставить васъ у нея». —>

— «А папа гдѣ будетъ жить, Карлъ Иванычъ? спросилъ Володя.

— «Онъ скоро пріѣдетъ, будетъ жить во флигелѣ и на учителей будетъ платить за васъ: такъ хотѣла сама die Gräfin, ваша бабушка. <���Теперь, дѣти, я вамъ скажу о своей участьи — вы можете понимайть. Одна покойный ваша маменька Иртеньева, Наталь Николаевна, сказалъ онъ, поднимая руки къ небу, — одна ваша маменька понимала меня и любила старика глухаго Карла Иваныча. Я поступилъ къ вамъ, Володя былъ еще у кормилицы, а Николенька не родился. Когда у Володъ была горячка, я не смыкалъ глазъ 2 недѣли......» Вдругъ Карли Иванычъ остановился и прекратилъ свою рѣчь на мѣстѣ, хотя нѣсколько разъ слышанномъ мною, слѣдовательно, не новомъ но не менѣе того возбуждавшемъ всегда во мнѣ удивленіе къ его добродѣтелямъ. Теперь мнѣ особенно пріятно было слышать пѣснь, хотя уже давно извѣстную, но всегда трогательную, такъ какъ она обращалась въ первый разъ прямо къ намъ, какъ къ лицамъ, заслуживающимъ его довѣрія <���— обстоятельство, доставлявшее тогда великое удовольствіе моему самолюбію>. Другъ портной Schönheit, нѣкоторые люди, Володина горячка, неблагодарность — все въ давно извѣстномъ мнѣ методическомъ порядкѣ вышло на сцену.

«Но многоуважаемая dіе Gräfin, ваша бабушка, не любитъ меня, я, я долженъ буду съ вами разстаться».

Бабушка хочетъ замѣнить намъ мать. Горизонтъ моей будущности начиналъ проясняться. Но я горько ошибался, воображая, что бабушка послѣ перваго припадка горести будетъ тою же пріятной старушкой, какою я зналъ ее. Горесть странно подѣйствовала на ея характеръ. —

— «Вы хотите уѣхать отъ насъ?» спросилъ я, поворачиваясь къ нему, но не взялъ его за руку, какъ я это дѣловалъ встарину. Какой-то ложный стыдъ остановилъ меня. — «Я не хочу, продолжалъ Карлъ Иванычъ, но я долженъ. Богъ милостивъ, я составлю самъ свое счастье, и вы будьте счастливы, дѣти, и помните вашего стараго друга Карла Иваныча, который никогда васъ не будетъ забыть». — Съ этими словами онъ торжественно всталъ, обдернулъ фалды своего фрака и пошелъ дальше. Мы молча послѣдовали за нимъ, не смѣя нарушать его молчанія, и меня долго впослѣдствіи занималъ вопросъ, какимъ образомъ онъ надѣется самъ составить свое счастье.> Бабушка много, очень много измѣнилась. Въ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ кончины матушки она состарѣлась физически и морально больше, чѣмъ за 20 лѣтъ. Моль уже ѣстъ сукно и басонъ въ высокой, высокой каретѣ, въ которой она выѣзжала прежде съ двумя огромными лакеями, и едва едва у нея достаетъ силъ съ помощью горничной перейдти черезъ комнату. Лицо стало какого-то прозрачно желтаго цвѣта и носитъ на себѣ почти всегда отпечатокъ досады и неудовольствія, все покрылось морщинами; на бѣлыхъ, нѣжныхъ рукахъ образовались складки, даже на концахъ пальцевъ, какъ будто они только-что вымыты горячей водой. Любовь ее, однако, не трогала меня и внушала мнѣ больше сожалѣнія. Я инстинктивно понималъ, что она въ насъ любила не насъ, a воспоминанія. Гости почти никто не принимаются, но она любитъ видѣть насъ подлѣ себя, въ особенности Любочку, которую, по моимъ замѣчаніямъ, она не любила прежде. Къ папа она какъ-то особенно серьезно вѣжлива и внимательна; но ко всѣмъ остальнымъ лицамъ, живущимъ у насъ въ домѣ, она, какъ кажется, питаетъ особенную ненависть, въ особенности къ Мими, которой однако она удвоила жалованье и сказала, что «вы, моя милая, надѣюсь, останетесь у меня. Коли покойница находила, что вы хороши, такъ и для меня вы будете хороши», и Мими осталась. Карла Иваныча она называетъ, говоря про него, дядькой: «позовите обѣдать дядьку», и я долженъ признаться, что Карлъ Иванычъ дядька потерялъ отъ этаго немного важности въ моихъ глазахъ. Съ горничной своей она не перестаетъ ссориться, безпрестанно называетъ ее «вы, моя милая», угрожаетъ ей выгнать ее, сердится до слезъ, но никогда не приводитъ въ исполненіе своей угрозы, несмотря на то, что горничная Гаша, самая ворчливая и грубая горничная въ свѣтѣ, часто говоритъ, хлопая дверью: «что жъ прогоните, не заплачу» и т. п. Когда бабушка нѣсколько успокоилась, и насъ стали пускать къ ней, я ее всегда видалъ въ одномъ и томъ же черномъ шелковомъ капотѣ, свѣжемъ чепчикѣ и бѣломъ, какъ снѣгъ, платочкѣ, которымъ она повязывала свою шею.