Владимир Тендряков - Повести

Лицо узкое, взгляд ускользающий, при улыбке в мелких плотных зубах видна щербатинка.

Дубинин опустился на стул.

– Садись, как там тебя… Николай Бушуев. Поговорим.

– Верно, Николай Петрович Бушуев собственной персоной. Хотел ниже, в Торменьгу податься, да вот к вам попал. Прошу прощенья, не предупредил, чтоб встретили…

– Брось дурочку ломать. Откуда к нам пожаловал?

– В лесопункте работал…

– И сбежал?…

– Начальник там – сволочь. За человека, видишь ли, не считал. Ты, мол, после отсидки, уголовный элемент, жулье, отбросы. Не сошлись мы с ним характерами.

– Уж так-таки дело в характерах?

– Вдруг да из-за этого гада пришлось бы обратно поворачивать. Подальше от греха… Рублей двести было заработанных, и те не взял…

– За что сидел?

– Говорят, за дело. Да я и не отказываюсь: за дело так за дело.

– По мокрому?

– Упаси бог.

– За воровство?

– Не будем уточнять, начальничек. Одно скажу: завязал.

– Ой ли?

– Верь не верь, а мне уж не двадцать лет. Что-то нет охотки дальше в казачки-разбойнички играть.

– А родом откуда? Почему в лесопункт нанялся, домой не поехал?

– У меня дом под шапкой. Где ее надел – там и дома.

– Уж и в родные края не тянет?

Светлые, со стеклянным блеском глаза Николая Бушуева прикрылись веками, на секунду бледное небритое лицо стало неподвижным, замкнутым, скучным. Случайный вопрос сбил наигранную веселость.

– Что толку? – ответил он, помедлив. – Знаю, как в родное место с пустой мошной приезжать.

– А я слышал: и там работают, с деньгами выходят.

– Шелестело чуток в кармане, да только в поезде с одним в картишки простучал…

Дубинин прочно сидел на стуле, в распахнутом пиджаке, в надвинутой низко кепке, со своим обычным угрюмоватым спокойствием разглядывал гостя.

– А куда теперь? – спросил он.

– Куда?… В Торменьгу. Там на перевалочной базе работа найдется.

– Специальность имеешь?

– На все руки мастер: пни корчевал, ямы под фундаменты рыл, лес валил…

– Значит, нет специальности? – Дубинин пошевелился на стуле, отвернулся. – Вот что, – проговорил он в сторону, – можешь остаться у нас. Будешь работать, как все. Каждый сплавщик плохо-бедно в месяц тыщи две выколачивает. Ты без семьи, на питание да на одежду у тебя из заработка станет уходить рублей пятьсот от силы. За год накопишь тысяч пятнадцать-восемнадцать. Тогда – хошь у нас живи, хошь езжай на все четыре стороны. Тебя, дурака, жалеючи, говорю. Не хочешь – держать и упрашивать не будем.

– А чего ж не хотеть. У вас так у вас, мне все одно, где землю топтать.

Дубинин выкинул на стол короткую руку, сжал маленький, покрытый ржавым волосом, увесистый, как обкатанный рекой, голыш, кулак.

– Топтать? Нет, дружок, работать придется. Денежки-то за топтание не платят. Не надейся, на чужой хребтине не выедешь. Место у нас глухое, до милиции далеко, сами порядки устанавливаем. Ты видел наших ребят? Любому кости прощупают. И не убежишь – кругом леса да болота, местные жители глубоко-то не залезают. Три пути отсюда: в лесопункт, где, должно быть, тебя неласково встретят, в деревни, где любому в глаза бросишься, а вниз по реке через сплавучастки. Стоит мне позвонить, как тебя, голубчика, придержат до времени. Заруби на носу – лучше не шалить. Беру к себе не потому, что особо верю, а потому, что не опасаюсь – у нас не развернешься. Так-то, друг.

Дубинин поднялся.

Николай Бушуев занял в общежитии койку Толи Ступнина. По утрам он с топором за поясом и багром в руке вместе с другими сплавщиками шагал к лодкам. Дубинин расспрашивал ребят: как работает? Пожимали плечами – ковыряется.

Лешка Малинкин спал рядом с Бушуевым, работал с ним в одном пикете. К человеку, который стал причиной значительного, даже героического, события в твоей жизни (шутка ли, спас от смерти!), нельзя относиться равнодушно. Лешка на работе старался быть рядом, учил, помогал, ворочал за слабосильного соседа по койке тяжелые кряжи.

Гитара, которая висела в красном уголке, – ее купили потому, что на культурно-массовое обслуживание были отпущены деньги, – теперь перекочевала в общежитие. И по вечерам Бушуев, развалясь на койке, пощипывая струны, пел о тоске в неволе, о любовных изменах, об убийствах из ревности.

Может, фраер в галстучке атласном

Тебя целует в губы у ворот…

Сплавщики были не слишком привередливы, если грустно – покачивали головами, казалось смешным – похохатывали, и в знак благодарности время от времени чья-нибудь тяжелая рука хлопала по плечу Бушуева.