Дени Дидро - Монахиня_ Племянник Рамо_Жак-фаталист и его Хозяин

Бывают у нас и авторы из Комической оперы, их актеры и актрисы, а еще чаще их антрепренеры Корби и Моэт, всё люди изобретательные и весьма достойные.

Да, еще забыл упомянуть великих литературных критиков, всех этих писак из «Передового гонца» {75} , «Листка объявлений», «Литературного года», «Литературного обозревателя» и «Еженедельного критика».

Я. «Литературный год»! «Литературный обозреватель»! Да этого не может быть: они друг друга ненавидят.

Он. Верно. Но все нищие мирятся за общим котлом. Этот проклятый «Литературный обозреватель», — черт бы его унес, его и его писания! — этот пес, этот жалкий и жадный аббатишка {76} , этот зловонный ростовщик — вот кто виновник моего несчастья. На нашем горизонте он показался вчера в первый раз, появился он в тот час, который всех нас заставляет выйти из наших берлог, — в час обеда. Счастлив тот из нас, у кого в дурную погоду найдется двадцать четыре су на извозчика. Бывает, что утром посмеешься над собратом, пришедшим по колено в грязи и промокшим до нитки, а вечером сам возвращаешься в таком виде. Был еще один — уж не помню, кто именно, — но несколько месяцев тому назад он здорово сцепился с шарманщиком-савояром, что обосновался у нашего подъезда; у них были финансовые расчеты; кредитор требовал уплаты долга, а должник оказался не при деньгах.

Но вот подается обед, с аббатом обходятся как с почетным гостем, его сажают на первое место. Я вхожу, замечаю его, говорю: «Как, аббат, вы на председательском месте? Что ж, сегодня так и быть, но завтра не взыщите, вы сядете на один прибор дальше, послезавтра еще на один, и так с прибора на прибор, то вправо, то влево, вы будете отодвигаться до тех пор, пока с того места, где однажды до вас сидел я, однажды после меня — Фрерон, однажды после Фрерона — Дор а {77} , однажды после Дор а— Палиссо, вы наконец бесповоротно пересядете на место рядом со мной, таким же жалким пошляком, как и вы, который siedo sempre come un maestoso cazzo fra duoi coglioni» [12] .

Аббат, добрый малый, всегда благодушный, засмеялся; хозяйка дома, пораженная моим замечанием и верностью наблюдения, засмеялась; все сидевшие справа и слева от аббата или отодвинутые им на один прибор засмеялись; смеются все, за исключением хозяина, а он сердится и говорит мне слова, которые не имели бы никакого значения, будь мы только вдвоем. «Рамо, вы наглец!» — «Это мне известно, и на этом основании вы приняли меня». — «Вы бездельник». — «Как и все». — «Вы нищий» — «Разве иначе я был бы тут?» — «Я вас прогоню!» — «После обеда я и сам удалюсь». — «Советую вам».

Стали обедать; зубы мои не отдыхали ни минуты. Я славно поел, вдоволь попил — ибо в конце концов это ничего не меняло: господин Желудок — персона, на которую я никогда не дулся, — и, покорившись своей участи, хотел уходить; столько народу слышало мои слова, что их надо было привести в исполнение. Довольно долго я бродил по комнатам, разыскивая мою трость и шляпу там, где их не было, и все еще рассчитывая, что хозяин разрешится новым потоком ругани, что кое-кто вступится за меня и что в конце концов мы, побранившись, помиримся. Я все вертелся, все вертелся — ведь у меня-то на душе тяжести не было, — но хозяин был мрачнее и грознее, чем Аполлон у Гомера, когда он мечет свои стрелы в греческое войско: он глубже, чем обычно, надвинул свой колпак и расхаживал взад и вперед, подперев кулаками подбородок. Мадемуазель подходит ко мне. «Да что же особенного случилось, сударыня? Разве я нынче был не такой, как всегда?» — «Вам придется уйти». — «Я уйду… Все же я перед ним не виноват». — «Простите: пригласили господина аббата, и…» — «Так это он перед собой и виноват, что пригласил аббата, а в то же время принимает меня и вместе со мной еще стольких бездельников. Я…» — «Ну полно, голубчик, надо попросить прощения у господина аббата». — «На что мне его прощение?» — «Да полно, все это уладится…»

Меня берут за руку, тащат к креслу аббата; я простираю руки, взираю на аббата в некотором изумлении, ибо кто же и когда же просил прощения у аббата? «Аббат, — говорю я ему, — аббат, все это, не правда ли, весело и смешно?» И тут я рассмеялся и аббат тоже. Итак, здесь меня простили, но еще надо было подступиться к тому, другому, а то, что мне предстояло ему сказать, было дело иного сорта. Не помню уж, как я начал мои извинения: «Милостивый государь, вот этот сумасброд…» — «Слишком уж давно я из-за него мучаюсь; я больше слышать не хочу о нем». — «Ему досадно…» — «Да и мне досадно». — «Этого с ним больше не случится». — «Чтобы любой прохвост…»