Жюльен Грин - Обломки

Вторая фотография напомнила ему тот день, когда он, продав ювелиру булавку для галстука, раздобыл таким образом нужную сумму, в которой ему отказали родители, и, разодевшись как на парад, отправился тайком к знаменитому фотографу. Было это на следующий день после объявления войны, Филиппу шел тогда восемнадцатый год. На этой карточке он казался не старше, чем на первой, хотя лицо подтянулось и взгляд был не такой мягкий. Но что-то детское и впрямь еще сохранилось в очертании губ. Каких невероятных трудов стоила ему прическа; под густым слоем бриллиантина плотно прилегали к черепу и вились только чуть-чуть над правым виском блестящие волосы. А воротничок-то, до чего же высокий. Почти совсем не видно шеи, свежей, мальчишеской невинной шеи, хотя очертания ее угадывались даже под тканью одежды. Тогда он еще не умел одеваться изящно, но зато… зато какой же он был красавец! Филипп отвел глаза от фотографии и вздохнул. Что за глупейшая мысль открывать ящик, развязывать красную ленточку! Он подумал даже, не сжечь ли немедля эти квадратики картона, глядя на которые он чувствовал себя таким несчастным. Но не решился, поддавшись слабости, словно влюбленный; и потом, даже если их сжечь, стареть-то все равно придется.

Когда фотографии были уложены на место, ключ повернут в замке и ящик заперт, Филипп взглянул на часы. Прошло всего семнадцать минут. Час проходит слишком медленно, а годы слишком быстро. Он опять опустился на кушетку, обитую белым плюшем, и решил сидеть спокойно до двух часов. Если уж так захочется, то можно будет почитать, но после завтрака не стоит особенно напрягаться, даже если твой завтрак состоит из кусочка мяса, чуточки зеленого горошка без масла и поджаренных длинных хлебцев, которые обманывают голод, а толщины не дают. Он взял книгу со столика кленового дерева и раскрыл ее наудачу. В свое время, «давно», как говорят дети, чтение было главной его утехой. Бесчисленные стихотворные строфы хранились в памяти, вошли составной частью в его существование, и, когда он в одиночестве декламировал их вслух, ему казалось, что он страждет. Но сегодня поэзия производила на него впечатление слишком обильного десерта. Взгляд рассеянно скользнул по первым строкам стихотворения, где отразилась вся вздорность его двадцати лет, как в зеркале, на раму которого, красоты ради, нацеплены четки и веера. В уме он докончил начатую строфу и, выпустив из рук маленький томик, взял газету, перехваченную бумажным пояском; он сразу узнал листок, который каждое утро доставляли Элиане. Самые неприятные известия были набраны жирным шрифтом в левой и правой колонке: пограничные инциденты, стачки, угрозы беспорядков. Он зевнул; уже целых десять лет пишут все о том же, и ничего не случается. В центре газетного листа речь министра призывала страну к спокойствию и труду. Филипп отбросил листок и встал, чтобы посмотреться в зеркало. Его костюм, коричнево-лиловатый, был сшит на редкость удачно, не зря он трижды отсылал его портному, потому что под мышками морщило, а между лопатками образовывались две уродливые складки. Он вытянул руку, потом прижал локоть к боку, не спуская глаз с крамольного рукава, но все было в порядке, да и спину ткань облегала идеально. После сурового осмотра, занявшего минут пять, Филипп, вздернув подбородок, выпятив губы, стал следить придирчиво-внимательным взглядом за осторожным движением пальцев, стягивающих узел темно-зеленого галстука. Тут часы пробили два.

Только на лестнице, уже натягивая перчатки, он сообразил, что сам не знает, что собирается делать. Просто его выгнало из дому желание уйти. Бывало, взяв такси, он тупо молчал на вопрос шофера — куда везти. «Везите куда угодно! — хотелось ему крикнуть. — Лишь бы было подальше и покрасивей!» — да не хватало духу. Сегодня он дошел по авеню вплоть до Трокадеро и уже на ходу составил подробный план времяпрепровождения. Над самой мостовой, вздувая столбы серой пыли, проносился пронзительный ветер. Схваченная морозом земля аллеи для верховой езды хранила то четкие, то полустертые отпечатки подков. Время от времени юные офицеры в черных мундирах, по двое, по трое, на рысях направлялись в Кур-ла-Рен. Они смеялись, болтали, голоса их слышались то отчетливо, то рвались от тряской рыси коней. Когда они поравнялись с Филиппом, он замедлил шаг и потом еще долго глядел им вслед, уже с трудом различая на площади их стройные, возвышавшиеся над автомобилями торсы. Его пронзило смутное желание жить с ними одной жизнью, с ее низменными, как ему казалось, страстями; и вдруг все его планы насчет сегодняшнего времяпрепровождения показались глупыми; какая-то странная связь возникала между мыслями, бродившими в голове, и затейливым перестуком копыт, тюкавших вразнобой по замерзшей земле. Мысль его внезапно вернулась вспять, и он осудил себя, суетного, ни на что не годного, а главное, почувствовал себя униженным еще сильнее, чем прежде. И он подумал даже, а не вернуться ли лучше домой, скинуть роскошное пальто, закрыть ставни и забиться в темный угол, пускай дневным светом наслаждаются другие.