Владимир Сорокин - Норма

Натянув галифе и китель, лейтенант одел сапоги, застегнул ремень.

Девушка заворочалась, подняла заспанное лицо:

— Куда ты?

— Утро зовёт снова в поход, — вялым голосом проговорил лейтенант, надевая фуражку, — сегодня выступаем. Заваруха, дай Боже…

Он достал папиросы, закурил.

Размотан кумач, девушка прикрыла им свою наготу. По кумачу бежали узкие буквы

— Есть… де… ло… доблести… и… и ге… ройства, — прочитал лейтенант, затягиваясь, — тебя как зовут?

— Сима.

— А меня Вадим.

Он поспешно загасил окурок, оправил китель и шагнул к двери:

— Ну, прощай. Пора мне.

— Прощай, — девушка зябко повела плечами и долго вслушивалась в его удаляющиеся шаги.

Одевшись, она влезла на лестницу, приставленную к портрету и провела мокрой тряпкой по глазу генералиссимуса. Глаз ожил и, сощурившись, тепло посмотрел сквозь неё.

— Какое наступает отрезвленье, Лаврентий, — покачал головой Сталин, выходя с Берией из Грановитой палаты, — как наша совесть к нам потом строга, когда в застольном чьём-то откровенье не замечаем вкрадчивость врага.

Берия протирал пенсне замшевой тряпочкой:

— Но страшно, Коба, ничему не научиться и в бдительности ревностной опять незрелости мятущейся, но чистой нечистые стремленья приписать.

Сталин выпустил сквозь усы:

— Да. Усердье в падазрэньях нэ заслуга. Слепой судья народу нэ слуга. Страшнее, чем врага принять за друга, принять поспешно друга за врага.

Трубка его погасла.

Он пососал её, поискал обо что бы выбить.

Берия перехватил его ищущий взгляд и, порывисто наклонившись, подставил полысевшую голову.

Сталин улыбнулся и принялся выбивать трубку неторопливыми, но уверенными ударами.

— В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят, — говорила следователю девушка, прижимая руки к груди, — я всего лишь жена его, поймите, я не враг!

— Да я Вас и не считаю врагом, — следователь вынул из розетки остро отточенный карандаш и задумчиво постучал им по столу, — Вы пока свидетель. Вот и продолжайте рассказывать всё начистоту. А главное — ничего не бойтесь.

Он погасил лампу, подошёл к окну и отдёрнул плотную зелёную штору.

За окном в синей утренней дымке таял любимый город.

— Уууу! Да уже утро, — следователь потянулся, покачал красивой головой, — однако засиделись мы с Вами. Утро… Посмотрите, как оно красит алым светом стены древнего Кремля.

Девушка обернулась к нему. Лицо её было бледным. Вокруг больших карих глаз лежали глубокие тени.

— Идите сюда, — не оборачиваясь, проговорил следователь.

Она с трудом встала и подошла к нему.

Он шагнул к ней, схватил за плечи и быстро поцеловал в губы.

Девушка заплакала, уткнувшись лицом в его новый, хорошо проглаженный китель. Он потрепал её по голове:

— Ну не надо, не надо… Лучше скажи, что он сделал, когда самолёт вошёл в штопор?

— Он… он открыл кабину и… и полетел. Как птица.

— Он махал руками но время полёта?

— Да… махал, смеялся и пел «широка страна моя родная».

— А потом?

— Потом его сбили зенитчики, — девушка затряслась в рыданиях.

Следователь понимающе кивнул головой и спросил:

— Ты сама видела?

— Да, он загорелся… знаете, чёрный такой дым пошёл из ног.

— Чёрный дым… наверно увлекался жирным?

— Да, он последнее время сало любил… вот, загорелся и сразу стал падать. Быстро падать.

— А самолёт?

— Самолёт приземлился на Тушинском аэродроме.

— Сам?

— Сам, конечно… на то он и самолёт…

— Понятно.

Следователь отстранил её, подошёл к столу и, облегчённо вздохнув, распахнул красную папку:

— Ну вот, теперь всё встало на свои места. Правда я не сказал тебе главного. Твой муж при падении проломил крышу на даче товарища Косиора. Только по случайности не было жертв.

Девушка поднесла ко рту дрожащие руки.

Следователь размял папиросу, чиркнул спичкой:

— Хоть ты мне и нравишься, я думаю, придётся расстрелять тебя. Во-первых, потому что муж и жена — одна троцкистско-бухаринская банда, а во-вторых — чтобы любимый город мог спать спокойно.

Как только редакционные часы пробили одиннадцать и размноженный динамиками звон поплыл по коридору, низкорослый художник и толстый бритоголовый ретушёр понесли к доске объявлений пятиметровую бумажную простыню.

Из отдела писем вышел седоволосый старичок со стремянкой, привычным движением раскрыл её и приставил к доске. Художник, зажав угол листа зубами, вскарабкался по скрипучим ступенькам, вытащил из кармана гвозди с молотком и ловко приколотил угол к издырявленной фанере.