Жюльен Грин - Полночь

— Он, можно сказать, собирал пыль со всей квартиры на свои шлепанцы, а потом приносил ее на кухню. «Роза, мне нужна крупная соль! Роза, где тут у тебя спички?» Да ладно, — сказала она уже спокойнее. — Он умер, погиб на лесопилке двенадцать лет и один месяц назад. Не остерегся… тут ему и конец пришел.

Взгляд старухи упал на детскую коляску. Загадочно улыбнувшись, она положила огромную красную руку на перекладину коляски и слегка толкнула ее назад.

— А вот это, — сказала она шепотом, — коляска Эммануэля. Он покинул нас, прежде чем начал ходить… Немножко был похож на отца, но глаза у него были мои… Понять его было невозможно. Потом говорили, что это, мол, дурной знак…

Произнося эти слова, Роза продолжала катать коляску взад-вперед, колеса издавали звук, напоминавший мяуканье. Наконец она поднесла палец к губам, призывая девочку к молчанию, как если бы младенец все еще спал под черным капотом коляски, и, подобрав юбку до колен, перешагнула через швейную машинку. Исчезла за шкафом, но Элизабет все равно проводила ее взглядом до двери, пока среди этого хаоса горела свеча, бросая красноватые отблески на темную рухлядь.

Когда шаги Розы затихли в коридоре и Элизабет осталась одна, она стала на колени и замерла на брошенном на пол одеяле. Думала, если не шевелиться, она постепенно успокоится, но страх ее был так велик, что слышно было из-под пальто, как колотится сердце. Детские страхи — это целый мир, темный и сложный, о котором взрослые не имеют представления, там свое небо и свои бездны, небо без звезд, бездны без просветов. Десятилетний путник волей-неволей попадает в эту ночную страну, где тишина имеет свой голос, а темнота заполнена какими угодно образами, он знает, что у выхода из пещеры брезжит свет, а в темных галереях крик лишь отдается в собственных ушах. Сгорбившись и подперев голову руками, Элизабет старалась сделаться как можно меньше, она даже задерживала дыхание, дабы не привлекать внимания невидимого врага. На людях она держалась храбро, но, как только гасла лампа, вся ее храбрость улетучивалась. Мать разрешала ей засыпать при свете ночника, поэтому Элизабет едва не лишилась чувств, когда Роза закрыла за собой дверь кладовой и ввергла ее в жуткую темноту, испокон века пугающую детей. Сначала девочка стала задыхаться, словно погрузилась в пучину вод, если можно сравнивать душевную муку с физическими страданиями, потом это ощущение прошло, и она тихо прилегла, не рискуя, однако, натянуть на себя одеяло. Боялась пошевелиться и никак не могла найти позу, в которой чувствовала бы себя спокойно. Страшно было лежать вот так на полу, точно мертвой, уж лучше стать на колени, хотя тогда получится, будто она кого-то о чем-то просит. Элизабет встала на ноги. Ночь была такая темная, что невозможно было видеть даже предметы, до которых дотрагиваешься. Протянув руку, девочка нащупала ножку стула, потом — подлокотник кресла, и это прикосновение к знакомым предметам чуточку успокоило ее, будто в полной опасностей темноте она встретила надежных союзников, и она почувствовала благодарность к этим предметам за то, что они и в ночи остались сами собой, а не воспользовались темнотой, чтобы превратиться в страшных чудовищ.

Несколько минут Элизабет простояла неподвижно, и ей уже казалось, что скоро она наберется смелости и ляжет, как вдруг скрипнула половица. Звук этот раздался в тишине, как удар бича. У девочки по спине побежали мурашки и пересохло горло. «Это треснула доска», — подумала она, чтобы успокоиться. Но внутренний голос тут же подсказал ей, что доски скрипят, когда на них наступают. «А если тут кто-то есть, — спросила себя Элизабет, — что мне делать?» Пальцы ее сжали ножницы в кармане фартука. Ночь была полна звуков, девочке даже показалось, что рядом с ней кто-то дышит; чтобы лучше расслышать, она задержала собственное дыхание, но кровь так стучала в ушах, что никак нельзя было решить, послышалось это ей или нет. Воображение рисовало человека, притаившегося где-то в кладовой, возможно за ванной или за стеной из ящиков, днем он забрался сюда, чтобы ночью ограбить дом. Если он найдет ее, хотя бы дотронется, она упадет замертво, человек этот страшен, у него пустые глазницы, нет носа, а вместо руки — крюк, как у нищего, которого она как-то видела на мосту.

Однако прошло несколько секунд, а больше ничего не было слышно, и понемногу в голове Элизабет стих пугавший ее шум. Она попыталась вспомнить, в котором часу ушла тетка, чтобы прикинуть, сколько осталось до рассвета, но как ни считала, все получалось, что сейчас не больше половины восьмого, ждать еще столько, что не хватит пальцев на обеих руках, чтобы сосчитать часы. Ей и в голову не приходило лечь и уснуть, сжавшись в комок в пугающей темноте; напротив, надо не смыкать глаз в этой ледяной ночи, подбодряя себя какими-нибудь баснями или, на худой конец, таблицей умножения. Но в темноте непонятно почему самые невинные рассказы о зверюшках становились страшными, даже беседа муравья со стрекозой пугала Элизабет.