Камилл Лемонье - Адам и Ева

Осел и корова паслись рядом бок — о - бок. К ночи уходили в хлев. Я построил его к зиме из глины и дранок. Крыша из прутьев покрывала его. Я приготовил площадку для овина, окружив ее плетнем. Дверей не было в хлев, и осел с коровой свободно входили туда. Мерными шагами бродили они, пощипывая луговики сероцвета тяжело качая головами. К полудню они укрывались в прохладе деревьев. Неповоротливый и спокойный осел не любил длинных путешествий. Корова, напротив, подвижная и беспокойная, постоянно уходила за пределы пастбища. То там, то здесь позвякивали колокольцы на их шеях. Я выточил колокольцы из прожженной и плотной ясени. Звук их возвещал нам, где бродили осел и корова.

Трижды вдень мы ходили с Евой доить в деревянное ведерце молоко. Оно стекало по нашим рукам, светлое, густое, благоухающее ароматом мускуса и миндаля. Часть этого молока наливалась в глиняный кувшин для сбивания масла или оставлялась киснуть для творога. Другая часть, свежая и жидкая, предназначалась для детей и разливалась в миски. Иногда мы ели дикие ягоды и запивали их молоком. И корова за свои благодеяния стала для нас родным существом. Ева окрестила ее человеческим именем, и она составляла часть нашей семьи, наподобие служанки или кормилицы.

Корова называлась Майя. Ее прабабка носила это имя в святых легендах. И я, в воспоминание о старом слуге, который был у меня в детстве, обнял руками морду осла и, дунув ему в глаза, проговорил: «Называйся Ноэль»

Они жили с тех пор у порога жилища, и почитались, как живые творения. И между ними и нами не было иной преграды, кроме их темных и безмолвных душ. Ноэль покрытый серебристой кожей, с высокими и тонкими ногами, напоминал историческую ослицу, которая везла на себе ту малютку из одного города в другой. Белая, с низким выменем Майя была подобна земному цветку. И тот, и другая приходили на наш зов.

С прибывавшей водой жизни наполнялся и ковчег. Из жилища и хлева веяло безмятежным и ровным дыханием. То было третье лето. Однажды утром я отправился, как глава племени, на разведку. Посетил сельчан, променяв нарубленные дрова на животных. Так вступили под сень Эдема корова с ослом. Мои грузные шаги чередовались с легким треском копыт осла.

Мы шли бок-о-бок к буковой роще. Разумный пахарь печется о пастбищах и лугах. Я собрал граблями в кучу листья и взвалил их на спину осла. На распаханной ниве медленно золотилась рожь. Она взошла такая скудная и редкая на этой тощей земле. В тонком стебле скопилось больше соков, чем в самом колосе. Но я, наученный опытом и приобретший находчивость, вспахавший по мере своих сил и засеявший поле, любовался на упрямые семена, разрыхлявшие твердые комья. Всходил стебелек за стебельком, такой тонкий, как волос, и хрупкий среди всеобщей красоты произрастания, и все они были словно моими нервами, избороздившими землю.

Иногда ко мне приходила Ева с Авелем у груди. И еще раз желание пробудилось во мне. Я был сеятелем после посева. Сеятель проходит, сжимая и разжимая пригоршни, и земля уже не знает того, кто оплодотворил ее. Моя Ева была подобно временам года. Мы оба с нею глядели, как колебалось волнуемое ветром поле. Чудные видения проносились мимо нас, и мы мечтали об очаге. Круглые и румяные хлебы нагромождались все выше и выше, — и, казалось, нет конца месиву. Хлеб насыщает одно племя, за ним — другие. Я первый своими руками вспахал эту ниву. Пламенем гордого сознания обдавало меня. Я посеял жизнь и после меня она уже никогда не исчезнет. Из колоса взойдут колосья, и человек будет вечно рождаться из семени моих сыновей.

Однажды мысли мои были о Еве, и она мне говорила:

— Видишь, дорогой Адам, этот хлеб станет до тех пор всходить, пока хоть одно зерно будет падать, на землю. И будет столько зерен хлеба, сколько звезд на небе. Разве это не чудесно?

Корова и осел знают только луговую траву, которую отыскивают своими длинными языками. Они доходят до изгороди и возвращаются обратно. Все мысли Евы пребывали до этой поры как бы в темноте, но ныне материнское чувство пробудило в ней понимание бесконечности, и она уже заглядывала через изгородь в область вечного возращения вещей.

— Ева, — сказал я ей, — все распадается и все родится вновь. Я беру этот комок земли, растираю его между пальцами и пускаю пыль по ветру. Каждое зернышко — есть живой кусочек вселенной, как произнесенное устами слово есть слово жизни, которое никогда не умирает, но сливается с общим кругооборотом миров.

Я взял в руки комок земли, растер его, и тонкая пыль разорялась облачком по ветру. Глаза Евы сияли в этот миг, подобно бегущей воде, в которой отражаются волнующиеся пейзажи. Она глядела на небо, на деревья, на безлесную поляну, перенося на них поочередно свой светлый взор. И, скользнув по сияющему у ее груди Авелю, она остановила его на малютке и промолвила мне с важностью: