Камилл Лемонье - Адам и Ева

И я не узнавал жестокой Евы минувшей осени, глядя в ее притягательные, чарующие глаза, которые то угасали, то вновь оживали. В ту пору, охваченные радостной яростью, мы кидались на добычу. Как неистовые виноградари давили ногами алые гроздья.

— Ева! Ева! Видишь! Дикие крики жизни вырывались в ту пору из наших грудей, и ты еще не чувствовала в своей утробе биения Ели.

Она носила теперь ребенка на руках, как свою душу, и ступала со мною спокойно небольшими шажками по свежему ковру травы и пышной мозаике леса.

Порой она оставалась на время в лесу среди ночи деревьев, как крохотная, робкая и желанная тень, и вдруг выходила на солнце, полная ликующей жизни со своими жгучими волосами.

Я сравнивал ее с прекрасной осенью, которая скрывается за поворотом дороги и снова возвращается с юным смеющимся ликом по тропам лета.

Мы впивали очарование дней, как спелый, только что сорванный плод, как последнюю каплю напитка со дна бокала.

Сумрачное сиянье разливалось пышным снопом лучей. Падало золото листьев, как мудрые высокие мысли. Мы не могли насмотреться на живую игру света. Свет звучал гулким шумом подобно прозрачным и ледяным ключам в ущельях. Капля за каплей просачивалось сиянье между ветвями и собиралось в маленькие светлые лужицы. Дивный золотой луч света разрастал на коре скользящую тень от сучьев и цветочных лепестков. Казалось, обливались кровью сердца буков, пронзенных острыми мечами солнца. Словно зеленая кровь последние соки заживляли раны, нанесенные гибкими стрелами.

— Ты, маленький Ели, старался, лежа на животе, поймать руками желтых ящериц, которыми были зигзагообразные полоски света, падавшие на мшистое подножье дубов.

Небеса уходили в необъятную высь и были трепетны и чисты, как кристаллы, и легки, как иней. Чем ближе подходил вечер, тем гуще покрывались они пепельными облаками, и сиянье их словно возносилось выше и становилось ярче. Мягко застилали они плетенье ветвей, смешивались, как шелковые ткани между светлыми и жгучими пятнами листвы. Проскальзывали лучи света. Как туники спадали они с деревьев и исчезали у края тени. Между узорами ветвей клики кукшей, сороки галок возвещали приближавшиеся сумерки и словно прободали тишину. И вдруг земля начинала безумно вспучиваться. Полуднее дыхание зноя, брызги искр раскаленной на наковальне головни озарили косыми лучами лес. Солнце погружалось, холодное и алое, в густой туман. Маленькие перламутровые и кудрявые облачка носились, играя, по небу, и, когда уплывали, над землею простиралась бледно-голубая твердь, подобно глади моря, пропадавшего во мраке ночи, и мигала одинокая звездочка.

И снова все преображалось. Золотые и янтарные свечи затеплились, озаряя пушинки инея. Огромный бук близ нашего жилища подымался, суровый и нагой в блёстках серебряной пыли. И мы не знали тягости и тоски вблизи пышного тельца Ели, в уюте нашей обители, обильной еловыми шишками и спелыми плодами. Мы почитали дикого бога, пришедшего с полюсов в одежде из шерсти и с дубиной в руках. Смех ребенка, подобный стрекоту сверчка, звучал ныне громче урагана. Ева пела песню вечной жизни, сплетая нити из тонких волокон крапивы. И наш приют осенял чистотой наши души, полные счастья.

Я начал прилаживать в своей мастерской доски для шкафа. Порою выходил на лесную опушку и долго глядел на дорогу, по которой ушел старик. Снег покрывал безграничным покровом равнину. А мне казалось, я вижу, как удалялся старец, опираясь на свой посох.

И в мыслях моих судьба, приведшая меня в лес, принимала сумрачный и величавый, как миг, облик старца.

«Человек, — говорил я себе, — не может отделиться от человечества, которое предшествовало ему. Он смотрит вдаль и вместе обращает взоры к предкам».

Корова тихо мычала в лесу. Серый осел пасся около жилища. Петух вел кур искать корм.

У нас родился второй сын, которого мы назвали, в память первых людей, Авелем. Я посадил в эту пору молодой дубок недалеко оттого, что носил имя Ели. Березка Евы всеми своими ветвями глядела, как поднимались оба дубка-близнеца, подобно подраставшим детям. Я был косматым буком — родоначальником, чьи ветви кидали вширь зеленую тень. Лес стал глубоким символом семьи. Божественная десница заронила в него одно зерно, за ним — другое… Первым под тень буков явился я с моей бородой пустынного человека, за мной последовала Ева. И семена вечной жизни взошли из нашей любви, подобно тому, как маленькие стройные дубки, называвшиеся Елем и Авелем, выросли из желудей. И лес, эти вначале живые ростки и стебли, пригреваемые светом солнца и овеваемые дыханием ветра, с течением времени заполнил собою всю равнину. Племя твое, Адам, не умрет никогда! Оно распространится в веках, многочисленное и ликующее, как целый народ. Так лес, полный очарования и величавости, стал символом нашей судьбы.