Марк Твен - Вильсон Мякинная голова

— Тс… ни гу-гу! Я твоя мать!

Томъ безпомощно опустился въ кресло и пролепеталъ:

— Я знаю, что поступилъ низко и подло, но у меня имѣлись самыя лучшія намѣренія. Право же, самыя лучшія!

Роксана стояла нѣсколько времени, безмолвно глядя на своего сына, несомнѣнно ощущавшаго въ эту минуту потребность провалиться отъ стыда сквозь землю. Онъ безсвязно бормоталъ самообвиненія, къ которымъ примѣшивались жалкія попытки объяснить свои преступленія и пріискать для нихъ смягчающія обстоятельства. Поглядѣвъ на него нѣсколько времени Роксана усѣлась сама въ другое кресло и сняла съ себя шляпу, причемъ великолѣпные ея длинные темнорусые волосы въ безпорядкѣ разсыпались по плечамъ.

— Не твоя вина, если они не посѣдѣли! — грустно сказала она, поглядывая на свои волосы.

— Я это знаю! знаю. Я просто негодяй и мошенникъ! — воскликнулъ Томъ. — Клянусь Богомъ, однако, что намѣренія у меня были при этомъ самыя лучшія. Разумѣется, я ошибся, но вѣдь я думалъ, что вамъ будетъ тамъ хорошо. Я былъ въ этомъ увѣренъ! Рокси принялась потихоньку плакать. Мало-по-малу въ промежуткахъ между всхлипываніями начали слышаться слова, связывавшіяся другъ съ другомъ въ короткія отрывистыя фразы.

Въ нихъ слышались скорѣе жалобы, чѣмъ гнѣвъ и негодованіе.

— Продать родную мать внизъ по теченію рѣки, на хлопковыя плантаціи! Для ея же блага! Я не рѣшилась бы поступить такъ даже и съ собакой. Я теперь до того измучена и утомлена, что не могу, кажется, даже и буянить, какъ дѣлала прежде, когда пыталисъ меня обидѣть и оскорбить. Надѣюсь, что это у меня пройдетъ, но можетъ быть также, что я и навѣкъ останусь такой несчастной мокрой курицей. Во всякомъ случаѣ за послѣднее время я такъ много выстрадала, что грустить и сѣтовать стало для меня теперь сподручнѣе, чѣмъ бушевать и браниться.

Слова эти должны бы были растрогать Тома Дрисколля до глубины души, но если они и произвели на него такое дѣйствіе, то оно было существенно измѣнено другимъ, болѣе могущественнымъ впечатлѣніемъ. Угнетавшее Тома тяжкое бремя страха внезапно испарилось, подавленный его духъ радостно воспрянулъ, а мелкая душонка возликовала въ сознаніи, что избавилась отъ грозной опасности. Томъ, однако, благоразумно молчалъ, воздерживаясь отъ всякихъ комментарій. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ его мать тоже молчала, такъ что тишина оживлялась только стукомъ дождя, бившаго наискось въ стекла, — жалобнымъ завываніемъ вѣтра и подавленными восхлипываніями, вырывавшимися отъ времени до времени у Роксаны. Всхлипыванія эти становились все рѣже и подъ конецъ совсѣмъ прекратились. Тогда бѣдняжка принялась опять говорить:

— Убавь-ка свѣту еще, еще немножко! Особѣ, за которой охотятся, свѣтъ вовсе не нуженъ. Ну, вотъ, такъ будетъ довольно! Я могу тебя разглядѣть, а больше мнѣ ничего не нужно.

Я разскажу тебѣ насколько коротко, насколько окажется возможнымъ, что именно со мною случилось, а потомъ объясню тебѣ, какъ ты долженъ будешь поступить. Человѣкъ, который меня купилъ, самъ по себѣ еще былъ не дурнымъ человѣкомъ. Для плантатора его можно было бы назвать даже довольно добродушнымъ. Еслибъ ему удалось поставить на своемъ, я служила бы горничной въ его семьѣ и могла бы жить сравнительно недурно, но жена у него была настоящая янки, и нельзя сказать, чтобы изъ красивыхъ. Увидѣвъ меня, она сейчасъ же поднялась на дыбы и заставила мужа отправить меня въ казармы, къ простымъ полевымъ работницамъ. Она не удовлетворилась еще и этимъ, а напустила на меня надсмотрщика. Дѣло въ томъ, что эта несчастная приревновала меня къ мужу и возненавидѣла не на животъ, а на смерть. Надсмотрщику было велѣно высылать меня на работу утромъ еще до разсвѣта. Мнѣ приходилось работать цѣлый день до тѣхъ поръ, пока совсѣмъ не стемнѣетъ, причемъ меня зачастую стегали кнутомъ, если оказывалось, что я сработала меньше, чѣмъ самыя здоровыя и сильныя негритянки. Этотъ надсмотрщикъ былъ тоже янки изъ Новой Англіи, а на югѣ всѣмъ и каждому извѣстно, что это за люди. Они знаютъ какъ истомить негра работою до смерти, въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Они умѣютъ также пускать въ дѣло кнутъ и такъ исполосовать имъ спину, что на ней не останется живого мѣста. Въ первое время хозяину случалось замолвить за меня доброе словечко надсмотрщику, но это не приводило ни къ чему путному. Барыня всегда узнавала объ этомъ и послѣ того моя судьба становилась еще во сто разъ хуже. Никакой пощады для меня тогда уже не было.

Сердце Тома пламенѣло гнѣвомъ и негодованіемъ противъ жены плантатора. Онъ говорилъ себѣ самому: «Еслибъ эта проклятая дура не вмѣшалась въ дѣло, все бы у насъ шло какъ по маслу»! Чтобъ облегчить душу, Томъ разразился трехэтажнымъ проклятіемъ по адресу плантаторши.