Эрнест Хемингуэй: Прощай, оружие!

– Ну, как она?

– Ничего. Вы смотрели?

У него был усталый вид.

– Я видел, как вы зашивали. Мне показалось, что разрез очень длинный.

– Вы думаете?

– Да. Шрам потом сгладится?

– Ну конечно.

Немного погодя выкатили носилки и очень быстро повезли их коридором к лифту. Я пошел рядом. Кэтрин стонала. Внизу, в палате, ее уложили в постель. Я сел на стул в ногах постели. Сестра уже была в палате. Я поднялся и стал у постели. В палате было темно. Кэтрин протянула руку.

– Ты здесь, милый? – сказала она. Голос у нее был очень слабый и усталый.

– Здесь, родная.

– Какой ребенок?

– Ш-ш, не разговаривайте, – сказала сестра.

– Мальчик. Он длинный, и толстый, и темный.

– У него все в порядке?

– Да, – сказал я. – Прекрасный мальчик.

Я видел, что сестра как-то странно посмотрела на меня.

– Я страшно устала, – сказала Кэтрин. – И у меня все так болит. А как ты, милый?

– Очень хорошо. Не разговаривай.

– Ты такой хороший. О милый, как у меня все болит! А на кого он похож?

– Он похож на ободранного кролика со сморщенным стариковским лицом.

– Вы лучше уйдите, – сказала сестра. – Madame Генри нельзя разговаривать.

– Я побуду в коридоре, – сказал я.

– Иди поешь чего-нибудь.

– Нет. Я побуду в коридоре.

Я поцеловал Кэтрин. Лицо у нее было совсем серое, измученное и усталое.

– Можно вас на минутку, – сказал я сестре. Она вышла вместе со мной в коридор. Я немного отошел от двери.

– Что с ребенком? – спросил я.

– Разве вы не знаете?

– Нет.

– Он был неживой.

– Он был мертвый?

– У него не смогли вызвать дыхание. Пуповина обвилась вокруг шеи.

– Значит, он мертвый?

– Да. Так жалко. Такой чудный крупный ребенок. Я думала, вы знаете.

– Нет, – сказал я. – Вы идите туда, к madame. Я сел на стул перед столиком, на котором сбоку лежали наколотые на проволоку отчеты сестер, и посмотрел в окно. Я ничего не видел, кроме темноты и дождя, пересекавшего светлую полосу от окна. Так вот в чем дело! Ребенок был мертвый. Вот почему у доктора был такой усталый вид. Но зачем они все это проделывали над ним там, в комнате? Вероятно, надеялись, что у него появится дыхание и он оживет. Я не был религиозен, но я знал, что его нужно окрестить. А если он совсем ни разу не вздохнул? Ведь это так. Он совсем не жил. Только в Кэтрин. Я часто чувствовал, как он там ворочается. А в последние дни нет. Может быть, он еще тогда задохся. Бедный малыш! Жаль, что я сам не задохся так, как он. Нет, не жаль. Хотя тогда ведь не пришлось бы пройти через все эти смерти. Теперь Кэтрин умрет. Вот чем все кончается. Смертью. Не знаешь даже, к чему все это. Не успеваешь узнать. Тебя просто швыряют в жизнь и говорят тебе правила, и в первый же раз, когда тебя застанут врасплох, тебя убьют. Или убьют ни за что, как Аймо. Или заразят сифилисом, как Ринальди. Но рано или поздно тебя убьют. В этом можешь быть уверен. Сиди и жди, и тебя убьют.

Однажды на привале в лесу я подложил в костер корягу, которая кишела муравьями. Когда она загорелась, муравьи выползли наружу и сначала двинулись к середине, где был огонь, потом повернули и побежали к концу коряги. Когда на конце их набралось слишком много, они стали падать в огонь. Некоторым удалось выбраться, и, обгорелые, сплющенные, они поползли прочь, сами не зная куда. Но большинство ползло к огню, и потом опять назад, и толпилось на холодном конце, и потом падало в огонь. Помню, я тогда подумал, что это похоже на светопреставление и что вот блестящий случай для меня изобразить мессию, вытащить корягу из огня и отбросить ее туда, где муравьи смогут выбраться на землю. Но вместо этого я лишь выплеснул на корягу воду из оловянной кружки, которую мне нужно было опорожнить, чтобы налить туда виски и потом уже разбавить водой. Вероятно, вода, вылитая на горящую корягу, только ошпарила муравьев.

Я сидел в коридоре и ждал вестей о состоянии Кэтрин. Сестра все не выходила, и немного погодя я встал, подошел к двери, тихонько приоткрыл ее и заглянул в палату. Сначала я ничего не мог разглядеть, так как в коридоре горел яркий свет, а в палате было темно. Потом я увидел сестру на стуле у кровати, голову Кэтрин на подушках и всю ее, такую плоскую под простыней. Сестра приложила палец к губам, потом встала и подошла к двери.

– Ну, как она? – спросил я.

– Ничего, все в порядке, – ответила сестра. – Вы бы пошли поужинать; а потом можете прийти опять, если хотите.

Я пошел по коридору, спустился по лестнице, вышел из подъезда больницы и под дождем по темной улице направился в кафе. Оно было ярко освещено, и за всеми столиками сидели люди. Я не мог найти места, и кельнер подошел ко мне, и взял мое мокрое пальто и шляпу, и указал мне на незанятый стул у столика, за которым какой-то пожилой человек пил пиво и читал вечернюю газету. Я сел и спросил у кельнера, какое сегодня plat du jour. [Дежурное блюдо (франц.)]