Агата Кристи - Пропавшая весной

Родни проследил глазами за ее взглядом.

— «Лесли Аделина Шерстон, — медленно прочитал он вслух надпись на плите. — Любимой, обожаемой жене от Чарльза Эдварда Шерстона. Почила 11 мая 1930 г. Господь осушит твои слезы, Лесли».

Немного помолчав, он добавил:

— Мне кажется чудовищно нелепой мысль, что под этой холодной мраморной плитой лежит Лесли Шерстон, и лишь такой законченный идиот, как Шерстон, мог додуматься до столь чудовищно нелепой эпитафии. Я не верю, что Лесли пролила хоть слезинку за всю свою жизнь. Она была не из плакс.

Джоанну охватило странное чувство: она словно оказалась участницей некой богохульной игры.

— А что бы выбрал ты? — спросила она.

— Для нее? Не знаю, — пожал плечами Родни. — Может быть, взял бы что-нибудь из псалмов. «Бытие твое было исполнено радости». Что-нибудь вроде этого.

— Нет, я имела в виду для себя.

— Для меня? — задумался на минуту он и вдруг улыбнулся. — «Господь мой пастырь. Он ведет меня на зеленое пастбище». Наверное, это лучше всего подойдет мне.

— В такой эпитафии слышится довольно банальная идея о небесах, о горнем мире. По крайней мере, мне так всегда казалось.

— А как ты себе представляешь мир горний, Джоанна?

— Во всяком случае, не как золотые ворота и прочую чепуху. Мне хочется думать о мире горнем, как о государстве. Да, я представляю себе государство, в котором каждый занят — помогает другим, а еще каким-нибудь чудесным способом помогает направить, улучшить земной мир, сделать его прекраснее и счастливее. Служба — вот мое представление о мире горнем.

— Какая ты все-таки ужасная формалистка! — насмешливо улыбнулся Родни, стараясь интонацией сгладить насмешку, заключенную в его словах. — Нет, мне больше нравится такая аллегория: зеленая долина и овца, в прохладе вечера следующая за своим пастырем домой. — Он помолчал, ожидая ее возражений. — Конечно, это всего лишь моя глупая фантазия, я и сам понимаю, Джоанна, но такое представление меня посещает очень часто, особенно когда я по Хай-стрит направляюсь к себе в офис. Обычно я выбираю путь через Белл-парк, где много укромных аллей и зеленых лужаек меж поросших деревьями холмов. Мне очень нравится этот парк, и особенно то, что он сохранился почти в самом центре города. Ты сворачиваешь с многолюдной, запруженной автомобилями Хай-стрит в зеленые кущи, и тебя сразу охватывает удивительное ощущение, своего рода смятение. «Где я?» — спрашиваешь ты себя. А внутренний голос отвечает тебе, знаешь, так тихо, так ласково, что ты — умер и очутился в райских садах…

— Родни! Прекрати! — остановила его Джоанна. — Ты, наверное, заболел. Такое выдумать!..

Это была первая догадка о том состоянии, в котором находился Родни, — догадка о надвигающемся нервном срыве, что вскоре у него и произошел, обеспечив ему двухмесячное лечение в санатории в Корнуолле, где он пребывал в полной, благотворной тишине, слыша лишь крики чаек, парящих над бледно-зелеными пенистыми морскими волнами.

Но до самого того дня, когда она случайно встретила его на церковном дворе, она не осознавала, что он работает сверх своих сил. Они уже собирались идти домой. Она держала его под руку и чуть ли не тянула его силком. И вдруг этот огромный красный бутон рододендрона выпал у него из петлицы и упал на могилу Лесли.

— Ох, смотри! — сказала она. — Твой цветок! Она хотела было наклониться и поднять красный бутон, но муж удержал ее.

— Пусть лежит, — торопливо сказал он. — В конце концов, она была нашим другом.

Джоанна тут же согласилась, что, действительно, это прекрасная мысль и что завтра же она придет сюда и принесет огромный букет желтых хризантем.

Она помнила, что ее слегка напугала странная улыбка, которой одарил ее Родни, услышав такие слова.

Да, она явственно чувствовала, что с Родни в тот вечер происходило что-то необыкновенное. Разумеется, она еще не поняла окончательно, что Родни находится на грани нервного срыва, но она знала, что с ним происходит что-то особенное…

Всю дорогу до самого дома она донимала его разными вопросами, но он оставался немногословен.

— Я устал, Джоанна… Я очень устал, — вновь и вновь повторял он и морщился, словно от боли.

Только однажды, когда они уже подходили к самому дому, он едва слышно произнес:

— Не каждому дано быть мужественным…

С того самого дня прошло не более недели, и вот Родни однажды утром не смог встать из постели.

— Я не могу сегодня встать, — проговорил он слабым, полусонным голосом.