Божена Немцова - Бабушка

— Останемся здесь, мне тут хорошо сидеть, — прервала ее Гортензия, принимая принесенное угощение. Она, нисколько не стесняясь, отрезала себе хлеба, ела и пила; она уже знала, что бабушке не понравилось бы, если б она ничего не стала есть. Потом она раскрыла книгу и показала бабушке свой рисунок.

— Ах, Боже ты мой! Ведь это долинка над плотиной, луг, косогор, лес, плотина!... Да и Викторка тут! — с удивлением вскричала бабушка.

— Она очень кстати в таком уединенном месте. Я ее встретила на косогоре, она ужасно слаба. Неужели нельзя ей помочь? — спросила с участием девушка.

— Ох, барышня! Телу можно помочь; но к чему же все это послужит, когда нет главного — рассудка? Душа ее заблудилась: что она ни делает, все это как будто во сне. Может быть, это милость от Бога, что она не помнит горя, которое действительно было ужасно! Если б она пришла в сознание, может быть с отчаяния подняла бы на себя руку, как... ну, Господь да простит ей, если она согрешила; она за то и потерпела, — прервала бабушка свой рассказ, переворачивая листок. — Новое удивление. — Спаситель мой! Ведь это Старое Белидло, двор, липа, а вот и я, и дети, и собаки, все! Христос ты мой, до чего я дожила! Если б это наши видели? — отрывисто восклицала бабушка.

— Я никогда не забуду, — отвечала Гортензия, — людей, которых я люблю, но чтоб образы их яснее отпечатлелись в душе моей, так я рисую их лица. Также и места, где я провела столько веселых дней, я охотно переношу на бумагу, на память о них. А эта долинка живописна. Если бы ты позволила, бабушка, я бы охотно срисовала тебя, чтобы оставить детям на память.

Бабушка покраснела, и замотав головой, робко сказала:

— Меня, старуху! Это нейдет, барышня!

— Только позволь, бабушка! Когда ты опять будешь одна дома, я приду сюда и срисую тебя. Сделай это для внучаток, чтоб у них был твой портрет.

— Если вы хотите, барышня, то пусть будет так, — порешила бабушка. — Только прошу вас, чтобы никто не знал об этом, а то скажут, что бабушка гоняется за суетой. Пока я жива, не надо им портрета; а когда меня не будет, тогда будь что будет!

Девушка согласилась.

— Но где же вы, барышня, научились? Я во всю мою жизнь не слыхала, чтобы женщина рисовала, — спросила бабушка, переворачивая листочки.

— В нашем звании мы должны научиться многим вещам, чтобы было чем убивать время. Мне всего более полюбилась живопись, — отвечала девушка.

— Это хорошая вещь! — заметила бабушка, рассматривая картинку, которая была только вложена в книгу. Картинка изображала скалу, покрытую деревьями, у подошвы ее разбивались морские волны. На скале стоял молодой человек; он держал в руке розовые почки и смотрел на море, на котором вдали виднелись распущенные белые паруса. — Это тоже вы рисовали? — спросила бабушка.

— Нет! Это подарил мне живописец, у которого я училась рисовать, — отвечала полушепотом девушка.

— Это, может быть, он сам?

Но Гортензия не отвечала, лицо ее вспыхнуло, и она встала. «Мне кажется, что княгиня уже едет». Бабушка уже угадала: она знала, чего не достает девушке. Княгини еще не было. Гортензия снова села, а бабушка, после нескольких намеков, заговорила о Кристле и Миле и призналась Гортензии, что она хотела бы поговорить об этом с княгиней. Гортензия одобрила ее намерение и с радостью обещала замолвить слово. Наконец, показалась княгиня, она шла тропинкой, а экипаж ехал по дороге. Она приветливо поздоровалась с бабушкой и подала Гортензии букет, говоря:

— Ты любишь дикие гвоздички, и я набрала их тебе дорогой.

Гортензия наклонилась, чтобы поцеловать княгине руку, а цветы заткнула за пояс.

— Это слезки! — заметила бабушка, взглянув на букет.

— Слезки? — с удивлением спросили дамы.

— Да, слезы Девы Марии. Так рассказывают об этих цветочках. Когда жиды вели Христа на Голгофу, Дева Мария сопровождала Его, и сердце ее надрывалось от горя. Увидав по дороге кровавые следы ран Христовых, она горько заплакала, а из этих слез Божией Матери и крови Сына ее и выросли, говорят, эти цветочки по дороге на Голгофу, — сказала бабушка.

— Так это знак горести и любви, — заметила княгиня.

— Влюбленные не рвут друг другу слезок, думают, что пожалуй придется плакать, — начала снова бабушка, подавая княгине стакан сливок и прося покорно принять его.

Княгиня не отказала бабушке.

— Боже ты мой! — продолжала бабушка прерванный разговор: — есть о чем поплакать, если б и не рвали слезок: в любви бывает и горе, и радость. Если влюбленные сами по себе счастливы, то посторонние люди подсыпят им полынки.