Густав Мейринк - Голем

Я снова перечитал письмо.

В безумии Хароузека была своя система! Да и был ли он вообще сумасшедшим?

Мне стало стыдно, стоило лишь подумать об этом.

Не были ли достаточно красноречивы его намеки? Он такой же человек, как Гиллель, Мириам, как я; человек, находившийся целиком во власти собственной души, ведшей его к горним высям через глухие ущелья и пропасти жизни, к вечным снегам неведомого мира.

Всю жизнь замышлявший убийство, не оказался ли он тем не менее правдивее, чем кто-либо из тех, кому нравилось с гордым презрением следовать пошлым заповедям неизвестного мифического пророка?!

Он следовал заповеди, продиктованной ему могучим порывом, даже не думая ни о какой награде в этом мире или жизни потусторонней.

Не было ли содеянное им лишь смиренным исполнением долга в сокровенном смысле слова?

«Малодушный, коварный, кровожадный, чахоточный — противоречивая, преступная натура» — слышатся мне слова приговора, вынесенного толпой, когда со своим жалким фонарем полезет в его душу, чтобы высветить ее, эта брызжущая пеной толпа, которой никогда и ни за что не постигнуть, что ядовитый безвременник осенний в сто раз прекрасней и благородней, чем съедобный лук…

Снова снаружи хрипло звякнул дверной засов, и я услышал, как в камеру завели заключенного.

Я ни разу не оглянулся, поскольку был переполнен впечатлениями от письма Хароузека.

Ни слова об Ангелине, ничего о Гиллеле.

Разумеется, Хароузек писал в большой спешке, это было заметно по его почерку.

Не могли ли мне тайком передать еще одно письмо от него?

Я надеялся на завтрашний день, на общую круговую прогулку во дворе с заключенными. Там было бы легче подсунуть мне незаметно еще что-нибудь кому-то из «Батальона».

— Позвольте, сударь, представиться, — прервал мои размышления негромкий голос. — Лапондер, Амадей Лапондер.

Я обернулся.

Небольшого роста, худой, еще довольно молодой мужчина, изысканно одетый, только без шляпы, как все заключенные, отдал учтивый поклон.

Он был гладко выбрит, точно актер, и его большие светло-зеленые блестящие миндалевидные глаза были устремлены внутрь себя так, что хоть он и смотрел на меня, тем не менее, казалось, меня не видит. У нового сокамерника это было, вероятно, от глубокой рассеянности.

Я пробормотал, поклонившись, свое имя и хотел было отвернуться, однако никак не мог отвести взгляда от мужчины — так непостижимо действовала на меня его улыбка, сходная с улыбкой китайской статуэтки, когда чуть поднятые вверх уголки тонко прочерченных губ постоянно подпирали его щеки.

Он напоминал китайскую статую Будды из розового кварца — прозрачной кожей без единой морщинки, по-девичьи тонким носом и нервным раскрылом ноздрей.

«Амадей Лапондер, Амадей Лапондер», — повторял я про себя.

А он-то что мог натворить?

— Вас уже допрашивали? — спросил я некоторое время спустя.

— Только что оттуда. Надо надеяться, я недолго буду вынужден стеснять вас здесь, — приветливо ответил он.

«Бедняга, — подумал я, — он и не подозревает, что предстоит заключенному».

Я решил не спеша подготовить его.

— Постепенно привыкаешь бездействовать, когда минуют первые, самые скверные дни.

Его лицо стало само внимание. Мы помолчали.

— Долго вас допрашивали, господин Лапондер?

Он рассеянно усмехнулся.

— Нет. Меня только спросили, признаю ли я себя виновным, и я подписал протокол.

— Что признаетесь?

— Конечно.

Он говорил так, будто это само собой разумелось.

Я решил, что он не способен совершить ничего дурного, потому что оставался совершенно спокойным. Вероятно, вызов на дуэль или что-то в этом духе.

— К сожалению, я здесь так долго, что мне кажется, будто я уже просидел здесь всю жизнь. — Я невольно вздохнул, и он с сочувствием посмотрел на меня. — Желаю вам особенно не переживать, господин Лапондер. Судя по всему, думаю, вас скоро освободят.

— Бабушка надвое сказала, — невозмутимо ответил он, и в его ответе я услышал скрытый намек.

— Не верите? — улыбнулся я. Он покачал головой. — Как это понять? Неужели вы совершили что-нибудь сверхужасное? Простите, господин Лапондер, я не из любопытства, а лишь из сочувствия к вам.

Он помедлил мгновение, затем ответил, не поведя бровью:

— Умышленное убийство на почве полового извращения.

Меня словно дубиной шарахнуло по затылку.

От ужаса и омерзения я не мог вымолвить ни слова.

Он, казалось, заметил мою реакцию и тактично посмотрел в сторону, но ни малейшей морщинкой на своем механически улыбающемся лице не выдал того, что оскорблен моим внезапно изменившимся отношением к нему.