Густав Мейринк - Голем

Я взял свой кошелек — надо надеяться, что сегодня еще не поздно и я вправе снова совершить волшебное превращение с дукатами.

Она приходила ко мне каждый день, чтобы, как она это называла, составить мне общество, но при этом почти все время молчала, настолько ее переполняло «чудо». Она слишком глубоко переживала, и когда мне представляется сейчас, как она безо всяких видимых причин — только под влиянием воспоминаний — вдруг смертельно бледнела, у меня голова кружилась при одной мысли, что я мог по своей слепоте совершить непоправимый поступок.

И когда я повторял последние загадочные слова Гиллеля и связывал их с этой мыслью, у меня мороз пробегал по коже.

Чистота намерений не выгораживала меня — я понимал, что цель не оправдывает средства.

И сверх того, что, если желание помочь было «чистым» только с виду? Может быть, все-таки за ним скрывалась тайная ложь? Или самодовольное неосознанное желание насладиться ролью заступника?

Я начал обманывать самого себя.

Было ясно, что я крайне легкомысленно судил о Мириам.

Ведь она дочь Гиллеля, значит, ни в чем не может быть похожа на других девушек.

И у меня хватило наглости вторгаться ей в душу, возможно, находившуюся к небу ближе, чем моя душа!

Меня должно было предостеречь ее лицо, черты которого в сто раз больше соответствовали шестой династии египетских фараонов и даже для этой эпохи выглядели более одухотворенными, чем для нашего времени с его типом рассудочного человека.

«Только круглый дурак не доверяет внешности», — прочел я однажды у кого-то. Как метко! И как точно!

Мириам и я были теперь верными друзьями: отвечать ли мне перед ней, что это я день за днем обманывал ее дукатами в каравае?

Удар был бы внезапным. Это потрясло бы ее.

Нельзя рисковать, следует действовать осторожней.

Как смягчить впечатление от «чуда»? Вместо того чтобы вкладывать деньги в хлеб, положить их на лестничной ступеньке, чтобы она тут же обнаружила их, едва откроет дверь, и так далее и тому подобное? Надо бы придумать что-то новое. Найти более крутой поворот на пути, который снова вернет ее мало-помалу в будни, утешал я себя.

Конечно, это был более правильный путь.

Или же сразу разрубить узел? Посвятить в тайну ее отца и попросить совета? Краска стыда залила мне лицо. Есть еще время, все другие средства еще не исчерпали себя.

Скорее браться за дело, нельзя терять ни минуты!

Мне нужен удобный случай: я уговорю Мириам совершить что-нибудь необычное, выведу ее на два-три часа из привычной обстановки, отвлеку ее.

Мы возьмем экипаж и совершим прогулку. Нас никто не узнает. Надо только проскочить еврейский квартал.

Может быть, ей будет интересно взглянуть на рухнувший мост?

А может, с ней поедет старый Цвак или ее прежние подруги, если она сочтет неудобным ехать со мной?

Я твердо решил не считаться ни с какими ее возражениями.

На пороге я чуть было не сбил с ног какого-то мужчину. Вассертрум!

Он, видно, подглядывал в замочную скважину: когда я столкнулся с ним, он стоял согнувшись.

— Вы меня ищете? — спросил я резко.

Он пробормотал несколько слов извинения на своем немыслимом жаргоне, затем подтвердил, что ищет меня.

Я пригласил его войти и присесть, но он остался стоять у стола и судорожно теребил поля шляпы. Глубокая неприязнь, тщетно скрываемая от меня, отражалась на его лице и в каждом жесте.

Никогда я еще не видел его в такой непосредственной близости. В нем не было жуткого, отталкивающего уродства (у меня оно скорее вызывало чувство сострадания: он выглядел существом, которому сама природа, исполненная ярости и омерзения, наступила ногой на лицо) — нечто иное, неопределимое, что исходило от него, и было для него наказанием.

«Племя» — как точно отметил Хароузек.

Невольно я вытер руку, протянутую ему, когда он вошел.

Я постарался, чтобы это не слишком бросалось в глаза, но, кажется, он заметил, так как вынужден был силой погасить в себе злобу, которой вспыхнуло его лицо.

— Красиво живьёте здесь, — начал он наконец, заикаясь, когда увидел, что я не собираюсь заговорить первым.

Но вразрез со своим замечанием он почему-то закрыл глаза, может быть, чтобы не встречаться со мной взглядом. Или же он думал, что это придает его лицу невинное выражение?

По его произношению было ясно, с каким трудом давалась ему немецкая речь.

Я не торопился отвечать, ждал, что он скажет дальше.

От смущения он схватил напильник, который — Бог весть как — еще с визита Хароузека появился на столе, но тотчас невольно отдернул пальцы, точно укушенный змеей. В душе я поразился его подсознательной психической чуткости.