Добрица Чосич - Солнце далеко

— …И когда все хорошо устроено, кони накормлены и ухожены, карета почищена и помыта, кучер сыт и приодет, тогда запрягай. Как я сяду, товарищ срезский кучер, да скажу «трогай!», ты натяни поводья и хорошо скажи коням — они все понимают, как люди, только что говорить не умеют. Скажи им по-хорошему: «А-ай, сынки-и!» Пойдешь легонько, шагом, чтоб кони разогрели суставы и привыкли к сбруе. Только насильники и бессердечные люди сразу ударяют в галоп, хотят перед народом пофасониться. А выедем из городка или села, откуда случится, — ты только спусти вожжи и скажи: «Рысью, змеи!» И больше ничего. Конь не любит кнута. Уж если дошло до кнута, это больше не конь, это кляча! Кнут, товарищ срезский кучер, служит только так, для украшения. Это тебе поднимает авторитет, как офицеру сабля… На каждом повороте — гуди, увидишь пешехода — гуди. Ломовика обойди, не заставляй его, мученика, сворачивать с колеи. Если увидишь где-нибудь, что ломовой застрял в грязи, или не может сдвинуться на подъеме, или сломалось у него что-либо, остановись и помоги ему. Это порядок, это надо и в закон внести. Под гору и в гору осторожно действуй. Береги и уважай животное! Хорошенько следи за ними — это государственные кони…

— …Ха — ха-ха! Это Евта из Здравиня. Срезский председатель! Смотри-ка ты, какая карета и какие кони у него. А и заслужил, брат! Уж сколько он намучился и наработался, и не сыщешь такого другого.

Евта допил последние глотки ракии и отбросил пустую фляжку. Она тихонько звякнула.

— …Надо сразу же, как война кончится, делать хорошие дороги. Несчастно государство без хороших дорог. Власть, которая не заботится о дорогах, — не власть. Нужно хорошо выбрать место трассы, выравнять повороты, битый камень посыпать песком и утрамбовать вальком… Всех недичевцев, лётичевцев и этих куроедов-четников — на дробление камня! Не допустит Евта, чтобы погонщики мучились. Не допустит! Зачем же он тогда воевал, а?.. Все ручьи на дорогах будут взяты в бетон… А на Расине мост построить… Да… мост… и пусть там стоит! Там такие бездны… погонщик… Нельзя… Сорвешься… Сорвешься… мост…

Евта только потянулся, прилег возле огня и тотчас же уснул. Огонь догорал. В хижине слышалось хриплое посапыванье тяжело спящего человека. На белом полотенце остался недоеденный ужин: три кусочка мяса на вертеле, рядом начатый стручок перца и несколько кусочков хлеба.

Возле двери прислонена к стене винтовка. Мешок с провизией стоял около него.

…На заре к партизанской «больнице» шла рота немцев с десятком лётичевцев. Впереди они вели избитого, окровавленного крестьянина, на которого кто-то донес, что он знает, где находится партизанский лазарет, и вместе с Евтой снабжает партизан продовольствием. Крестьянин ничего не знал: такое дело Евта никогда бы ему не доверил. Его поймали, избили, поставили перед пулеметом, и он пошел наугад, сам не зная куда. Случайно они набрели на след и пошли по нему. В хижине, где спал Евта, немцы заметили отблески огня и остановились. Офицер приказал окружить ее.

В хижине было тихо, только на тлеющей головешке вздрагивали неровные язычки пламени. Евта спал тяжелым, нетрезвым сном. Он проснулся только тогда, когда трое немцев с кулаками набросились на него. Он закричал, стараясь вырваться. Немец схватил его за горло! Евта захрипел и потерял сознание. Его вытащили на снег и там связали ему руки.

Придя в себя, он запричитал:

— Эх, отрава, будь ты проклята… Ох, ох, Евта, что ты сделал? Павле, дети мои, партизаны, ох, что я сделал!

Немцы то били его, то грозили, то обещали сохранить ему жизнь, если он покажет, где «больница». А он стонал и кричал:

— Не выдам вас… Ошибся я, стар стал… Не бойтесь, дети мои, Евта сознательный друг. Не выдаст, не выдаст!

— Говори, а то стреляю! — немец прижал к его лбу пистолет.

— Стреляй! — завопил Евта и сжал беззубые челюсти.

Немец выстрелил возле самого его уха. После этого Евта долго не слышал, что ему говорили, не чувствовал боли от ударов.

Его мучили до самого восхода солнца. Потом в лесу около хижины искали следы; но они не приводили к «больнице». Евта всякий раз шел разным путем и ловко запутывал след.

Поздним утром полумертвого и избитого старика Евту погнали к подножью горы. В это утро он, пастух без стада, возчик без клади и партизан без винтовки, навсегда ушел с гор. За ним на снегу остался след капавшей с разбитого лица крови; капли были мелкие, как лесные ягоды.

После двухдневного марша от Моравы отряд Павле, насчитывавший теперь около двухсот человек, объединился под Ястребцом с Вуксановой «ротой-пятеркой». Встреча была немногословной, как бывает в семье после большого несчастья. Старые партизаны целую ночь одиноко бродили возле домов, где остановились на ночлег.