Константин Симонов - Последнее лето

— Лейтенант, подойдите!

Немец подошел вместе с лейтенантом. Лейтенант откозырял, а немец нет. У него не было пилотки; голова в бинтах. Подойдя, резко сдвинул каблуки и бросил руки по швам, как это делается в немецкой армии.

Он был в наших сапогах и обмундировании, только без оружия и погон. А как иначе быть на передовой, если не в нашем обмундировании?

Лицо у немца было белое как мел — или после ранения, или от всего, что только что видел.

— Считаю по действиям этой группы, что кто-то из высшего командования толкнул их на это, — сказал Ильин, не выбирая слов, зная, что немец хорошо научился по-русски в плену, в антифашистской школе, во Владимире.

— Идиотэн! — яростно сказал немец. И его белые губы на белом лице так дрогнули, что Ильину показалось: заплачет!

— Надо заставить их сдаться, чтобы не повторилось. — Ильин повел головой в сторону мертвого поля.

Немец коротко наклонил голову, выражая готовность, и снова выпрямился.

— Идите в лес, попробуйте вызвать там через рупор их командование и уговорить… Дам вам надежное прикрытие, если готовы на это.

Немец сдвинул каблуки, снова наклонил голову и выпрямился. Молча подтвердил: готов сделать то, что от него требуется, ради чего, несмотря на рану, не пошел в медсанбат. Но чувствовалось при этом, что говорить с Ильиным сейчас, здесь, на этом поле боя, или не может, или не хочет, или все вместе.

— Шесть автоматчиков им дайте и расчет с ручным пулеметом для прикрытия, — приказал Ильин подошедшему командиру батальона, показав на немца и лейтенанта.

Командир батальона хотел возразить, что у него мало людей, но, посмотрев в лицо Ильину, возражать не стал.

Батальон, огибая с двух сторон поляну, втягивался в лес. Через несколько минут двинулись вдоль опушки и немец с лейтенантом и автоматчиками.

«Хоть бы не убили», — глядя им вслед, подумал Ильин о немце.

Синцов ехал к месту назначения на попутных. Сперва до штаба корпуса пристроился к своему товарищу из оперативного отдела. А до дивизии — проголосовал на дороге.

Туманян был в полках, а Насонов, новый начальник штаба дивизии, заставил ждать. Ждал его долго, а разговор оказался короткий.

— Когда, как начальник штаба полка, приступите работать с подполковником Ильиным, советую помнить не только свои обязанности, но и свои права.

— Я Ильина знаю, — сказал Синцов.

— Знаете, когда он вам был подчинен! А теперь вы ему будете подчинены.

Этим Насонов и ограничился. Воздержался, не развил своих взглядов на Ильина.

— Вечернюю сводку дадите в восемнадцать часов. Хотя, сами знаете, порядок общий.

Возможно, Насонов считал, что назначение в полк Синцову устроил Артемьев. На самом деле Артемьев был ни при чем. Все сделалось само собой. Бойко распорядился назначить при первой вакансии, первая вакансия открылась в полку Ильина, а распоряжений генерала Бойко в армии забывать не привыкли.

А с Артемьевым говорили совсем о другом. Когда он пришел вчера в оперативный отдел знакомиться с новыми подчиненными, Синцов обратился официально:

— Товарищ генерал, прошу принять по личному вопросу.

Артемьев посмотрел на него укоризненно, но сказал!

— Найду время — вызову.

И вызвал тою же ночью, встретив упреком:

— Сам бы догадался! Не отправил бы в полк, не повидав. Зачем такой пожар, при всех? И себя и меня поставил в ложное положение.

Синцов объяснил, почему пожар, сказал ему про Машу.

Артемьев сначала ошалело молчал, привыкая к мысли, что давно похороненная в мыслях сестра может оказаться живой, потом, спохватившись, стал расспрашивать Синцова про Таню, про ее ранение, о котором уже слышал от других, — правда ли, неопасное? И, услышав, что правда неопасное, вдруг вспомнил про только что полученную сводку, по которой войска соседа уже подходили к Гродно, где тогда, в сорок первом, вместе с дочерью Маши и Синцова осталась его мать.

— Если и они живы — опять все вместе будем!

И уже после того, как это сорвалось с губ, увидел лицо Синцова, думавшего о той, которой не было места в этом «все вместе». Увидел, но ничего не сказал, понял, что тут такое, в чем человеку надо разбираться одному.

И правильно понял. Синцов был благодарен ему, что он не распространялся о Тане. Бывают в жизни минуты, когда высшая деликатность как раз и есть в таком, казалось бы, бесчувствии.

Если считать, что хуже всего смерть, — а люди обычно так и считают, — все не так страшно. Наоборот, хорошо! И прежняя жена твоя, возможно, жива, и Таню только ранило, хотя могло убить. И ты сам на четвертом году войны после шести ранений жив и, как выражаются медики, практически здоров. А все же несколько раз приходила в голову шальная мысль, что смерть не самое страшное! И снова пришла по дороге на передовую, когда ехали мимо того места, где убили Серпилина. Хочешь не хочешь, а путь в дивизию лежал через этот лес. О том, как хоронили Серпилина, Синцову рассказал генерал Кузьмич. Прилетев из Москвы, пришел утром в оперативный отдел знакомиться с обстановкой, увидел Синцова и сказал: