Константин Симонов - Последнее лето

Не удивительно, что после такой работы чувствуешь себя усталым. Удивительно другое: что, несмотря на усталость, уже разобрав койку, все-таки сидишь и не спишь. Бывает у человека такое сочетание душевного подъема с глубокой усталостью, когда он до последней секунды не верит, что заснет…

Вспомнив, как Батюк говорил ему сегодня в Могилеве о втором ранении своего сына, служившего в противотанковой артиллерии, Серпилин подумал о том, другом, тоже старшем лейтенанте, тоже служившем в противотанковой артиллерии, только не на Ленинградском, а на Третьем Украинском, о сыне Барановой, которого знал лишь по маленькой карточке, присланной матери с фронта…

На Третьем Украинском пока затишье, но не за горами время, когда и они начнут. И его мать, наверное, думает об этом в свои свободные минуты. Там, где она теперь, на соседнем фронте, который глубже всех вклинился в Белоруссию, у нее, как у хирурга, сейчас не меньше работы, чем у командарма. Каждому свое…

На столе затрещал телефон, и Серпилин поднял трубку. Звонил Бойко.

— Вы приказали оперативному дежурному, если Кирпичников позвонит раньше трех, доложить вам.

Серпилин взглянул на часы: без одной минуты три.

— Что там?

— Докладывает, что две его разведывательные группы вышли на Друть и переправились. Одна дала радиограмму и замолчала, больше на связь не вышла. А другая еще раз подтвердила, что находится за Друтью, и соединилась там с партизанами.

— Хорошо, даже замечательно! Теперь можно и спать, — сказал Серпилин, которому вдруг показалось, что он не мог заснуть, не получив этого донесения от Кирпичникова. — А ты что делаешь?

— Дорабатывали с Маргиани артиллерийские вопросы. Только закончили.

— Значит, я, считается, сплю, а ты еще работаешь.

— Закончили, — повторил Бойко.

— Пойдете гулять? — спросил Серпилин.

Он знал: чтобы там ни было, Бойко вышагивает свои пятнадцать минут перед сном. И Маргиани тоже часто ходил вместе с ним.

— Будете гулять — пройдите мимо меня, я перед сном на лавочке посижу…

Положив телефонную трубку и не одеваясь, в заправленной в бриджи нательной рубашке, Серпилин спустился с крыльца и сел на лавку, еще чуть влажную после вечернего дождика.

Дежуривший у крыльца автоматчик отошел и стал ходить в отдалении.

Серпилин вынул из бриджей коробку «Казбека» и закурил. Сразу после Архангельского, как и обещал, придерживался, а теперь выкуривал по полпачки. Закурил и увидел переходившего дорогу Бойко.

— Присаживайся, Григорий Герасимович.

Бойко присел, вытянув свои длинные ноги, и, покосившись на белевшую в темноте рубашку Серпилина, спросил:

— Не прохладно ли? Смотрите, плечо застудите!

— Да нет, вроде тепло. Докурю и пойду. А Маргиани где? — спросил про командующего артиллерией. — Имел в виду, что оба подойдете.

— Пошел к себе, постеснялся. Знаете его натуру!

Серпилин знал натуру Маргиани — твердый в деле, но в личном общении с людьми застенчивый до нелюдимости. Воевал громко, а жил молчаливо, можно сказать, по-монашески, ничем не напоминая собой такого грузина, каким обычно их себе представляют. Носил в глазах какую-то печаль, словно когда-то где-то случилось с ним что-то такое, о чем он никак не может забыть.

— Ну что ж, к себе так к себе, — сказал Серпилин. — Артиллеристам тоже иногда спать надо.

Бойко сдержанно зевнул и прикрыл рот рукой.

— Устал? — спросил Серпилин.

— Времени ровно по часу в день не хватает!

И, услышав эту вырвавшуюся у Бойко сердитую жалобу, Серпилин со вспышкой благодарного чувства подумал о нем: «Дает почувствовать масштаб своей личности не тем, что якает или суется на глаза, а тем, что при всей строгости к другим к себе самому еще строже! И в смысле выносливости — вол. А вдобавок ко всему молод!»

Бывало, думал об этом с завистью, а сейчас вдруг с другим чувством — с облегчением, что ли? — что вот есть в свои тридцать пять лет такие, как Бойко! Подумал в эту минуту не о себе и о нем, а о чем-то намного более важном, имевшем отношение не к старости и молодости, не к себе и к нему, а к войне, к армии, ко времени, в которое живем и еще будем жить. А вслух сказал только:

— Спать, что ли?

Не потому, что захотелось спать, а потому, что почувствовал: Бойко сидит рядом принужденно, спешит походить перед сном. Что ж его на лавке возле себя держать?

— Пошагаю, — сказал Бойко. — Спокойной ночи!

Серпилин, оставшись один, погасил окурок и посмотрел перед собою в темноту.