Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Эржике смахнула краешком своего передника пыль с обитого кожей стула.

— Присядьте, пожалуйста.

— Благодарю вас, я не устал.

— Это только так говорится, — любезно возразила Эржике. — Как тут не устать, что вы… да и видно по вас, что большой путь проделали…

— Двое суток с седла не слезал, но во время выборов ко всему привыкаешь.

Господин Калап, до сих пор молча покуривавший трубку, вдруг стал хмыкать, а глаза его заблестели и с интересом уставились на незнакомца; потом он повел взглядом по комнате и остановился на предмете, прислоненном к изголовью высокой кровати: на лице его отразились необычайная мягкость и трогательная радость, словно у матери, караулящей улыбку своего младенца, либо у ростовщика, размечтавшегося над золотыми. Но ему еще дороже эта вещичка — спутник его молодости, предмет его гордости — традиционный топорик. Да, три года, как он на покое, бедняга! Ржавчина его ест. Ох, и много же голов проломил он когда-то! Вот только б одной никогда не касался!..

Широкий, честный лоб Калапа омрачился при этой мысли. Видно, очень уж темное это облако, коли светлую радость разом в черный цвет окрасило. Что поделаешь, где свет, там и тень!

Отгоним эту страшную тень…

Провидение затем и создало для дворян трубки, чтобы вместе с исчезающим дымом уносилась печаль, ежели явится она к человеку незваной гостьей.

Господин Калап глубоко затянулся, на сердце у него полегчало, и, подхватив клубок мыслей о выборах, он принялся разматывать следующую нить.

— Ну, ну… Неужто и впрямь будет что-нибудь?

— Похоже, теперь-то уж будет, да по-настоящему! Старик с удовлетворением кивал головой, а гость, бросив беглый взгляд на дворянский герб, небрежно произнес:

— Я вижу, вы, сударь, избиратель.

— Это я и сам вижу, — кратко ответил обидевшийся старик. — А вы, сударь, тоже?

— Я Миклош Карци из Халашке, дворянин. Отца моего звали Петером.

Услышав это имя, старик попятился. Трубка выпала у него изо рта и разбилась, разлетелась на тысячу осколков. Бедняга дрожал как осиновый лист.

— Проклятые колики, — пробормотал он, опускаясь на стул возле печки. Ни за какие сокровища мира не взглянул бы он сейчас на юношу, с сочувственным лицом расхаживавшего взад и вперед по комнате; но тут в открытую дверь вошла Эржике с кувшином вина в виде вступления к гостеприимству, которое будет здесь оказано гостю чуть позже и признаки которого постепенно начали проявляться в доносящемся из кухни поросячьем визге, в хлопанье крыльев испускающих под ножом дух цыплят и в тому подобных многообещающих звуках.

Эржике раскраснелась от кухонного жара; белый передничек и растрепавшаяся прическа так шли маленькой проказнице, что даже описать невозможно. А грация, с которой она поставила на стол кувшин и, отыскав улыбающимися глазами гостя, знаком пригласила — отведайте, мол! И во всем этом было столько очаровательной шаловливости, в которой даже критический женский взор, буде он здесь присутствовал, не обнаружил бы ни капли кокетства.

Молодой человек глядел на прелестное создание как зачарованный и вдруг опустил глаза.

Мужчина, опускающий глаза перед ребенком! Что бы это могло значить? Только одно — что он никогда еще не был влюблен!

Молодые люди не сказали друг другу ни слова. Девушка уже приоткрыла было свои алые пухлые губки, готовая защебетать, но безмолвие юноши словно ножницами отрезало рвущиеся наружу мысли. Эржи не приходило на ум ни единой любезной фразы, какими принято обращаться к гостю. Смутившись вконец, она поспешила на кухню и там весь вечер раздумывала над тем, что бы ей следовало сказать. Как много прекрасных выражений вспомнилось ей теперь — куда же подевались они все тогда, когда были так нужны?

Да, очень это опасная интерпелляция сердцу, ответ на которую оно вынуждено бывает «принять к сведению».

А господин Калап все сидел на стуле в полуобмороке. Колики дело не шуточное, заберутся человеку в нутро и дворянина не помилуют! Но хотя с виду хозяин и не сознавал ничего, однако отлично все примечал. С тех пор как жену-покойницу (вот уже восемь лет прошло) к месту вечного успокоения снесли, с тех пор, несмотря на угрюмый нрав, он был для дочери всем: не только отцом, но и матерью, любящей матушкой. Любовь к своему детищу и самые грубые натуры утончает. Калап заметил красноречивое молчание молодых людей, когда они впервые остались как бы один на один и никто третий не мог помочь им завязать разговор. Была бы жива мать, непременно такое заметила бы, ну а коли нет ее на свете, приходится отцу на эти тонкости внимание обращать.