Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

И он, насвистывая, удалился быстрым шагом.

Олей прислонился к стене. Силы покинули его. Он хотел что-то крикнуть вдогонку уходящему, но только беззвучно пошевелил губами — голос не повиновался ему; дико вращая глазами, овчар следил за герцогом, и в этом не поддающемся описанию взгляде выражались испуг и отвращение…

Припадая к стене и цепляясь за нее, он добрел до комнаты.

Голова у него шла кругом, мучительные мысли громоздились в мозгу; они, словно скалы, скатывающиеся с кручи, медленно наползали на сердце, давили и сжимали его.

— Ой, колет! — хрипло закричал он.

И горы ответили ему эхом: «Ой, ко-лет».

Но Олей хорошо знал, что это — неправда. Человек склонен обманывать себя.

Войдя в комнату, он лег в постель, заставив себя поверить в то, что его мучают колики. Сначала он стонал и ревел, как раненый зверь, потом, спрятав в подушку лицо, ставшее похожим на лик мертвеца, нашел иной способ облегчить свои муки: затянул песню.

Может быть, мысли, заимствованные из песни, вытеснят его собственные черные думы?

Он долго так мучился, пока его обострившийся слух не уловил приближающиеся легкие шаги Аники.

— Она пришла и сейчас увидит меня! — вскричал старик и вскочил, словно одержимый. Против кровати на стене висело зеркало; оно отразило его искаженное страданиями лицо. Олей остановился перед ним и вперил застывший взгляд в свое изображение, потом вдруг издал вопль, поднял кулаки и, ринувшись на зеркало, с такой страшной силой ударил по нему, что оно разлетелось на тысячу осколков.

Когда вошла Аника с весточкой от Лапая, старик в беспамятстве лежал на полу; руки его были в крови, а глаза закатились.

Анике некогда было раздумывать, что же произошло с отцом; она быстро обрызгала ему лицо водой и снова уложила в постель. Всю ночь он бредил, сражался с какими-то фантастическими чудовищами, змеями и драконами, терзавшими его сердце и старавшимися вырвать у него печень.

К утру ему стало лучше; вместе с Мати он выгнал стадо, но не разбудил Анику, как обычно, чтобы она приготовила завтрак: они отправились на голодный желудок.

Было чудесное летнее утро. Природа одаряла все и вся светлой своей улыбкой. Росная трава щедро предлагала себя овцам, и те, вняв призыву, весело жевали ее; птицы тоже радостно щебетали». Словом, было именно такое приветливое утро, какое любят воспевать поэты, хотя их описания все же неизменно уступают действительности, ибо природа — неповторима: никакая фантазия не может ни приукрасить ее, ни преувеличить ее красоту — она может лишь изуродовать ее.

Все дышало весельем, только Олей был мрачен и Мати печален.

Весь день овчар не мог найти себе места. Лежать — не лежалось, следить за стадом или плести корзину — тоже надоело, ходить взад-вперед — утомительно, думать… о, думать было мучительней всего!

И все-таки убежать от дум было невозможно; они нападали на него и преследовали повсюду, гнались за ним, чем бы он ни занимался.

Мысли не имеют совести, им не скажешь: «Убирайтесь прочь отсюда!»

Что будет с Аникой? Он хотел продать свое детище, он, Тамаш Олей, брезинский овчар! Он торговался: ему предлагали сокровища, богатство за его плоть и кровь. Никогда, никогда!

И тот голос, который все эти шестнадцать лет блуждает среди леса, сегодня уже в третий раз с упреком окликнул его: «Тамаш! Тамаш!»

Ужасно! Когда звон бубенцов девяти вожаков сливается воедино, то кажется, и он звучит, как присловье: «Продал честь — купил загон».

— Эй, подпасок, сними-ка эти бубенцы!

Мати повинуется, но он и подумать не смеет, что овчар не в своем уме.

— Эй, подпасок, слышь-ка, оставь ты эти бубенцы — я про другое думал. Надевай свой сюр… Который может быть час?

— Да уж за полдень.

— Пойдешь сейчас в Талар.

— Слушаю, хозяин.

— Придешь в герцогский замок и скажешь, что тебя послал брезинский овчар и что тебе нужно поговорить с самим герцогом.

Мати слушал, затаив дыхание.

— Тебя впустят; проведут к герцогу, и ты скажешь ему вот что, слово в слово: «Ваша светлость, брезинский овчар велел передать вам, что из того самого дела никогда ничего не получится. Откажитесь от него, ваша светлость». Понял ли ты? Ну, быстро!

Мати хотел бы еще лучше понять, что это за «то самое дело», но гордая натура овчара не терпела ни вмешательства в его дела, ни даже расспросов. Инстинктивно Мати чувствовал, что эта весть не будет для его светлости приятной, — поэтому он и торопился сообщить ее герцогу.