Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

Кто может до конца постичь овечью философию?

— Добрый вечер, Аника, — ласково поздоровался с девушкой Мати. — Ну, чем ты развлекалась сегодня?

— Сегодня лучше, чем вчера, — ответила она, улыбаясь. — А как у вас дела, люди добрые?

— Неплохо, ласточка ты моя маленькая, — сказал овчар, снимая с плеч сермягу, — а вот скажи-ка, готов ли у тебя ужин?

— Пёркёльт * уже готов, отец.

При слове «пёркёльт» лицо у овчара просияло, ведь для него это праздничная трапеза.

— Иди-ка, сынок Мати, помешай его, пока оно на огне. В таких вещах я человек суеверный… по моему разумению, пёркёльт только тогда вкусен, если и чабан к нему руку приложил.

— Я даже не знаю, хозяин, где плита. Да и не смыслю я ничего в поварских делах.

— Не хитри, мошенник, а делай, что я говорю… И разве не над плитой лили вы с Аникой свинец в ночь на святого Андраша, когда Аника увидела твою физиономию, загадав на своего суженого?

— Ну, не совсем так… — смутившись, проговорил Мати, — Просто фигура такая вылилась, со свирелью за спиной…

— И вовсе то была не свирель, — возразила Аника, — а…

— А что же? — сразу охрипшим голосом спросил Мати.

— Ружье, если ты непременно хочешь знать.

Мати показалось, будто его ножом поразили в самое сердце.

Что это значит? Почему Анике кажется сейчас ружьем то, что до этого считала она свирелью? Какое-то мрачное предчувствие закралось ему в сердце.

Машинально он поспешил запереть за стадом ворота загона.

А мысли Олея тотчас же вернулись к пёркёльту… Впрочем, возможно, они вовсе и не удалялись от него.

— Так пёркёльт, говоришь, будет? Вот это дело, Аника. Можно подумать, что у нас гости.

— А так и есть. Сейчас гость будет здесь.

— Кто же он?

— Да уж одно верно — очень даже особенный человек, — ответила Аника.

— Я его знаю?

— Нет, нет. Из господ он, какой-то охотник… Я никогда раньше не видела его.

— И вовсе он, дочка, не охотник — небось писака какой-нибудь из комитатской управы. Вот уж, право, не могут оставить человека в покое…

— Совсем и не комитатский чиновник! Слишком молод он для этого. Лицо у него белое, как крыло у лебедя; должно быть, его и ветерок не касался.

— И он с ружьем?

— Да еще с каким!

Мати тут совсем низко нахлобучил шляпу, на самые глаза надвинул и прислонился к стволу высокого тополя, потому что на душе у него вдруг стало так горько, словно ад перед ним разверзся; ох, как голова закружилась — только бы не упасть.

— Видно, смелый, шельма… — проворчал Тамаш Олей. — Ишь ты, отважился в лесах герцога охотиться! Ну, не пообещай он пожаловать к нам в гости, я бы отобрал у него ружьецо!

— Он пришел сюда уже за полдень, — продолжала щебетать Аника. — Вы только представьте, как я поначалу испугалась, завидев его. Он попросил молока попить. Я принесла ему, а он мне вот эту золотую монетку дал.

— Зачем же ты приняла? — возмутился Олей.

— Я сказала, что мы не берем денег за молоко — у нас его, слава богу, хватает. Но он оставил монету вот здесь, на краю стола.

— Мы вернем ее обратно, — проговорил Олей. — Избави бог! Что только подумают люди о брезинском овчаре, коли узнают, что он забредшего к нему путника молоком за деньги поит!

Он взял монету в руки и вдруг воскликнул с изумлением:

— Не будь я Олей, если это не золотая крона! Знаете ли вы, что я сейчас подумал? — И шепотом добавил: — Это либо Граца, либо Захонь. Я у них видел такие деньги… Тысяча громов и молний! Матей, быть у нас сегодня большому празднику! Не печалься, парень, а лучше зарежь-ка еще одного барашка. А потом — быстро за вином! Я говорю вам, что это либо Граца, либо Захонь. Забрел-таки сюда, к брезинскому овчару!

Аника с улыбкой покачала головой. Но Олей был просто вне себя от возбуждения.

— И он пришел в хорошее место — здесь он будет как у себя дома! Уж я буду так оберегать его, как мать свое родное дитя. Из рук Тамаша Олея его не вырвет и тысяча жандармов. Что? Ведь у него еще и ружье есть? Ну, тогда где им! Пять тысяч жандармов не схватят его! Но только чур, детки, молчок — ведь и у стен есть уши.

Аника по-прежнему недоверчиво качала головой.

— Говорю вам, отец, это молодой человек, и он наболтал мне тут всякой чепухи с три короба…

— Да что ты понимаешь, глупышка!

— Уж как он меня не называл — и «полевым цветком», в «кумиром своего сердца».

— Узнаю эту шельму Захоня; бывало, стоит ему завидеть девку какую-нибудь…

— Но, отец, Захонь должен быть гораздо старше.

— Какие глупости! Да Захонь так ловко умел пыль в глаза пускать, что в один миг весь преображался, как только пожелает. Сегодня посмотришь — восьмидесятилетний старец, лысый, с длинной седой бородой, а завтра — что твой юнец, первый пушок на подбородке пробивается. Именно поэтому я и узнаю его!