Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

Князь с наслаждением выпил две-три чашки, и я сожалею, что вынужден добавить, что очаровательная княгинюшка, которую можно было просить лишь об одном ― ее опоэтизировать, добровольно выпила чашку, верней деревянную чашку калмыцкого чая даже без намека на гримасу. После чая появилась вода жизни из молока молодой кобылы [кумыс], но на сей раз я был предупрежден и лишь пригубил ее. Я дал знать о полном удовлетворении, чтобы не обидеть хозяина, и поставил чашку на пол, страстно желая опрокинуть ее первым же своим движением.

Чтобы калмык мог кочевать, ― а нравы племени таковы, что калмык больше всего стремится к кочевому образу жизни, ― ему нужно быть владельцем четырех верблюдов; они необходимы, чтобы сниматься с места со своей палаткой и многочисленной домашней утварью, что в ней содержится. Вместе с тем, как все пастушьи народы, калмыки живут весьма скромно; их основная пища ― молоко, с хлебом едва знакомы. Их питье ― чай, вода жизни из молока кобылицы ― роскошь. Без буссоли, без астрономических познаний они прекрасно ориентируются в своей глуши; и как все жители бескрайних равнин, обладающие острейшим зрением, на огромном расстоянии, даже после захода солнца, они различают всадника на горизонте, могут сказать, конный или на верблюде, и что самое необычное, вооружен ли он пикой или ружьем.

Через десять минут, проведенных под калмыцким пологом, мы поднялись, простились с хозяевами и направились к стульям перед помостом княгини. Тут же кочевая семья занялась свертыванием хозяйства для переезда на новое место жительства, что произошло еще быстрее, чем разгрузка с обустройством. Каждый перевозимый предмет занял свое место на спине терпеливого и неутомимого животного. Каждый член семьи влез на вершину одной из четырех подвижных пирамид и устроился там в равновесии; первым, ведущим караван, ― отец, следующая ― мать, затем оба сына прошли вереницей перед нами, скрестив руки на груди, на восточный манер, удалились, благодаря скорому шагу верховых животных, и десять минут спустя люди и четвероногие, минутку помаячив силуэтами на фоне неба, исчезли за степным всхолмлением.

Как только кочевая семья скрылась из виду, со двора замка следом за двумя экипажами и 12-15 конями выехали два всадника, держа каждый на своем кулаке сокола с кожаным колпачком на голове.

Один из стражников князя только что сообщил, что в излучину малой волжской протоки, огибающей княжеский замок и образующей остров в два-три лье в окружности, опустилась стая лебедей. Мы заняли места в экипажах. Фрейлины, к моей великой радости, сели на коней. Было уточнено, как незаметно подъехать поближе к месту, где лебеди, и мы отправились туда. Степь тем удобна, что при езде по ней нет нужды в проложенной дороге; легкое волнение земной поверхности настолько плавное, что еле улавливается в экипаже на подъемах и спусках; экипаж катит по толстому слою вереска, и сотрясений не больше как если бы ехали по турецкому ковру. Но на этот раз не было безудержной гонки, подобной утренней кавалькаде: сокольники, всадники, фрейлины даже удерживали коней, чтобы не обогнать коляски и позволить дамам полностью насладиться спектаклем охоты; все соблюдали тишину, чтобы не спугнуть дичь, и чтобы соколы, беря ее внезапно, имели перед ней полное преимущество. Стратегические меры были настолько хорошо продуманы и удачно предприняты, а тишина соблюдена, что великолепная стая из дюжины лебедей поднялась лишь в 20 шагах от нас. В тот же момент сокольничие сняли колпачки и подбросили птиц с подстрекательским криком, как делают доезжачие, спуская собак на белую дичь. В секунды две птицы, обратясь в черные атомы относительно их тяжелых и массивных врагов, оказались среди стаи, которая с криками ужаса разлетелась. Соколы, казалось, мгновение колебались; затем каждый из них избрал свою жертву и ожесточился против нее. Два лебедя сразу восприняли опасность и попытались уйти от соколов в высоту, но те, с их длинными остроконечными крыльями, хвостом веером и упругим корпусом, тотчас оказались выше стаи на 10-12 метров и отвесно пали на добычу. Лебеди тогда, похоже, попробовали найти спасение в собственной массе, то есть сложили крылья и стали падать всею тяжестью своего тела. Но инертное падение уступало в скорости падению, усиленному порывом; на середине спуска они были настигнуты соколами, которые прилипли к их шеям. С этой минуты бедные лебеди ощутили себя обреченными и не пытались больше ни увернуться, ни защититься: один летел упасть в степь, другой ― в реку. Тот, что упал в реку, использовал это, чтобы отстоять хоть минуту своей жизни; он окунулся, освобождаясь от врага, но сокол, почти брея воду крылом, ждал и всякий раз когда лебедь показывался на поверхности, когда несчастный перепончатолапый поднимал голову над водой, бил его сильным ударом клюва. Наконец, оглушенный и окровавленный, лебедь вошел в агонию и пытался ударить сокола своим костистым крылом, но тот осмотрительно держался вне досягаемости, пока жертва погибала. Потом он опустился на неподвижное тело, которое плыло по течению, издал триумфальный крик, позволяя течению нести себя на плавучем островке, где он оставался до тех пор, пока два калмыка и сокольничий с лодки не подобрали мертвого побежденного и полного жизни и гордости победителя. Охотники сразу же в награду за прекрасное поведение дали своим соколам по куску кровоточащего мяса, извлеченного из поясных кожаных мешочков.