Наталья Нестерова: Стать огнем

— В камеру!

— Что?

— Вызывай конвойных, пусть ведут в камеру. И сопли подотри.

По тому, как дернулся следователь, было понятно, что он хотел врезать Степану. По тому, как быстро сжал кулаки и слегка замахнулся, точно угадывалось — для молокососа эта аргументация привычна.

Степан резко встал и пошел к двери. Распахнул ее — коридор был пуст, конвойный куда-то отлучился. Степан мог пройти по коридору беспрепятственно, спуститься по ступенькам, выйти на улицу — на волю, к солнцу. Следователь, который за спиной копошится, не в счет — одним щелчком по лбу его отключить можно.

И ведь Степану нужно было на волю! Находясь в застенках, он ничего сделать не мог.

Вместо этого Степан заорал:

— Конвой! Как службу несете, подлецы?

— Стража, стража! — верещал за спиной следователь.

— Какая стража, гимназист? — оглянулся к нему Степан. — «Трех мушкетеров» начитался?

Из дальнего конца коридора бежал конвойный, громыхая винтовкой. Он отвел Степана в камеру.

Пять фамилий, которые зачитал Степану следователь и, судя по всему, не врал, принадлежали людям высоких должностей. Троих Степан мог бы с чистым сердцем назвать соратниками, двое других в повседневной работе хотя и не были помощниками, но уж не вредителями — точно.

Это был заговор! Спланированная операция по дискредитации и обескровливанию колхозного движения в Сибири. Врагам удалось нанести молниеносный террористический удар. Если устранение Степана — потеря командующего армией, то все остальные товарищи в застенках — это уже обезглавливание большого фронта.

Кто это сделал? Сорока? Фигура мелка для столь масштабной операции.

— Сображай! — вдруг снова возникло лицо матери. — Тебе голова на плечи поставлена не только для того, чтобы зубами мясо и прочую пишшу молоть! Для сображения!

Степан лежал на нарах лицом к стене и увидел мать в щелочке. Мелькнула и пропала. Вспомнил, как говорила она, что самые опасные люди — завистники. Чужое благоденствие каждому костью под ребра колется, но не каждый ответную пакость учинит. Кто учинил, хоть мелкую, — не упускай его из виду.

Данилка Сорока напакостил Степану выше крыши. Но Степан, верный ученик Вадима Моисеевича, никогда не ставил личное выше общественного.

Сорока добивался Параси, а она вышла за Степана. Такое можно простить? Степану казалось — само собой. Он был счастлив, обретя суженую, и весь мир ему представлялся бархатно-радостным.

Сорока виновен в смерти родителей Степана. Но ведь он имел на руках приказ. Как отделить его вину от государственной воли? Мама тоже была не лыком шита, да и отца через колено легко не перекинешь.

У Степана никогда не было доказательств против Сороки. Или недосуг было их искать? Он все силы вкладывал, изматывался, недосыпал ради колхоза, на совесть наступал, помалкивая на окружкомах или отписываясь на идиотские распоряжения. Он стал, как выражался Фролов, дипломатом и политиком. Было у него время против Сороки поличья, то есть доказательства, собирать?

Степан не испытывал к Данилке личной ненависти. Его, Степаново, отношение к Данилке определялось одним словом — «морговал», то есть брезговал.

— Вот и проморговал, — вредно шепнула мать засыпающему Степану.

Сорока вызвал Степана Медведева на допрос поздней ночью. Бывший чекист, нынешний энкавэдэшник, как всегда, выглядел щеголем: одет с иголочки, набриолиненная голова, только чуб по-казацки кудрится на виске справа. Чуб этот раздражал Степана особо.

Сам Степан был мят, небрит и, что исключительно противно, бос. Перед выходом из камеры его заставили снять сапоги.

Мужик может быть в изодранных лохмотьях, даже без портов, но пока его ноги в твердой обуви, он на земле стоит уверенно. Босой мужик — это как возрастная баба без платка, с непокрытой головой.

Степан понял, почему Данилка приказал разуть его, но на эту уловку не поддался, только усмехнулся. Вольготно сидел на стуле, выставив длиннющие ноги вперед, шевелил голыми пальцами, рассматривал их, точно впервые увидел. Не слишком притворялся — разве он часто видел свои ступни? Номер у Сороки не прошел.

— Степушка, — заговорил Сорока притворно ласково, — хорошо ли пребываешь?

— Не жалуюсь. — Степан продолжал изучать пальцы своих ног. — Побоялся меня арестовывать в колхозе? Там бы тебя, с войском твоим, мужики на вилы бы подняли.

— Конечно, — легко согласился Данилка, издевательски выделив «ч» в слове.

Сорока был единственным каналом, по которому Степан мог получить информацию, выбраться на волю. Но Сорока не должен был этого знать.