Александр Донских - Родовая земля

Теперь вместе с мужиками нередко выходила на промысел и Дарья — не хватало мужичьих рабочих рук. Внешне Дарья мало переменилась: всё такой же была дородной красавицей, всё так же светились добродушным лукавством и приманчивой лаской её узкие азиатские глазки, всё так же любила она принарядиться и покрасоваться, если выдавался случай, перед каким новым, залётным мужичком. Погиб на фронте ещё в 15-ом году её младший брат Аполлон, и она впервые в своей жизни плакала недели две, и сейчас чуть вспомнит своего любимого, ласкового молоденького брата — плачет, заливается. А старший, Балдуй, ушёл на фронт прапорщиком и сгинул под трижды проклятым Брест-Литовском у какой-то реки Припяти. Дарья недавно ездила в свой родной эхиритский улус. Мать и отец оба сокрушены горем, недужные, и она не знала, как утешить родителей, потому что не знала и того, как смирить своё сердце с этими чудовищными потерями. Особенно отец был плох. Без сыновей он не смог управиться со всем своим огромным скотоводческим хозяйством, да и откупщики, интенданты, купцы куда-то все подевались, и теперь от многого приходилось отказываться, а без размаха, без роста, без множащегося поголовья лошадей и скота бедный трудяга Бадма-Цырен совсем не знал, как можно жить на свете.

Дела в Ивановой артели шли скверно — ни рыба, ни шкурки белька, ни таёжные заготовки по-настоящему не раскупались, но себя съестными припасами зимовейцы обеспечивали, нередко уже который год выменивали в городе, в порту и на Кругобайкалке рыбу, шкурки и орехи на овощи, хлеб и мясо. Жить пока можно было.

Две дочки Ивана и Дарьи вышли замуж и перебрались в Иркутск, а младшенькая, тоненькая неженка Груня, жила с родителями.

84

Вялую, снова охваченную жаром Наталью уложили на живо взбитую Дарьей перину в супружеской спальне в белоснежное, мгновенно смененное, бельё, — как самую дорогую гостью. И она, чуток перекусив и слабо, виновато улыбнувшись Василию, почти сразу уснула в этом тёплом, чистом и, ощущалось ею, счастливом доме.

Тотчас сели за стол, выпили, закусили. Мужики похлопывали Василия по плечу, своими мозолистыми руками запанибратски, грубовато тягали его за шею, дивясь могутности и силе парня. Никому и в голову не приходило, что он тоже сильно болеет. Расспрашивали, как там в России. Он подробно рассказывал.

Василий в самом начале застолья потихоньку установил волковскую икону в горнице, где был накрыт стол, на комод, и со своего места иногда посматривал на неё. На его коленях сидел племянник Ваня и восхищённо посвёркивал тёмными, глубоко сидящими глазёнками на такого сильного, могучего дядьку, будто бы сошедшего со сказочной картинки про богатырей. Василий, поглаживая племянника по голове, шепнул в его ухо:

— Глянь-ка, Ваньча, вон на ту икону: видишь, там такой же маленький мальчик, как ты.

— Угу.

— Вот те и угу!

— У Иисуса-то матушка есть, а моя где-то запропала.

— Ишь какой смышлёный.

Заметила икону только Феодора. Спросила у племянника, как она досталась ему. Он начал рассказывать. Застолье шумело, хриплыми голосами затягивало песню, кто-то упрямо крутил ручку поломанного патефона, но понемногу все стихли, стали прислушиваться к Василию. Некоторые подходили к иконе, недоверчиво всматривались в поблёскивающие слёзки мироточия.

Василий докончил свой рассказ. Все задумчиво молчали, не прикасаясь ни к питию, ни к закускам, смотрели на икону, в слёзках которой зачем-то вспыхивали лучи.

— Ой, и чиво ждать от жизни? — вздохнула Дарья, привлекая к своему мягкому боку голову загрустившей дочери.

— Милости Божьей, — сразу и первой отозвалась игуменья Мария.

— Сказывают городские: церкви-де ни сёдни-завтрева зачнут закрывать, а священников и монахов на столбах вздёргивать, — тихонько сказала Груня, зачем-то сжимая своё дыхание. — Тётя Феодора, вам не страшно? — обняла она тётку.

— Страшно, деточка, да Бог-то всё видит.

— Ошалела Россия, — тускло и невнятно, будто боялся этих слов или не доверял им, сказал Семён Орлов. — Видать, долгонько будет лечиться, коли уж самую себя не жаль.

— Спаси нас, Царица Небесная, — целовала в темечко и крестила свою ласковую племянницу игуменья Мария, но Иван прервал сестру:

— На царей надейся, а сам не плошай! Чиво носы повесили? А ну-ка, Митька, бери в руки гармонику — плясать будем! А чиво — помирать? Нуте-с вам! — показал он всем фигу, повертел ею и перед окном. — Пляшем! Жить надо, а не загибаться раньше сроку. Правильно, братка? — толкнул он Фёдора, самого пьяного среди собравшихся.