Луи Арагон - Страстная неделя

— Куда девался Леон, я понятия не имею. Что до кабриолета…

Путники останавливались. Трогались дальше. Останавливались опять. Переговаривались между собой.

— Прошел слух, будто наши пушки, ну да, наши пушки отправлены в Армантьер, а оттуда они ни с места.

— Как? В Армантьер? Мы ведь еще не добрались до Армантьера…

Да нет же, их отправили другим путем. Подите растолкуйте им, что другим путем из Бетюна не доберешься иначе, как сделав крюк через Лилль. И никому в голову не приходило, что пушек попросту не взяли с собой. Да и на что они сдались, эти самые пушки? А тогда зачем тащить с собой зарядные ящики?

Кабриолет Леона де Рошешуар оказался на одной из проселочных дорог, позади гренадеров. А что делается впереди — вряд ли кто может сказать. Ясно одно, все увязают в грязи. Вот тут еще какая-то карета и фургон. Фургоном по непонятной причине правил штатский из местных жителей. Никто не мог догадаться, что такое он лопочет. И для местного жителя он удивительно плохо знал местность. В фургоне помещались три сундука и трое человек. В кабриолете с пожитками герцога де Ришелье и рошешуаровским дорожным мешком для платья лакею Леона было очень тесно, при каждом толчке он, растопырив руки, старался удержать баулы, и кучер, глядя на него, покатывался со смеху. Кучер был новый, но поневоле познакомишься за пять дней и пять ночей пути, нет, кажется, выходит пять ночей и четыре дня? Говор у него тоже был чудной, только по-иному, звали его Бертен, был он парижанин, и понять его жаргон, вернее некоторые словечки, мог разве что уроженец Бельвиля, а слуга господина де Рошешуар как сын лакея из Версаля употреблял изысканные обороты и не терпел жаргонных выражений. На руке, ближе к плечу, у Бертена была татуировка, которую он не любил показывать. Но когда он умывался в Абвиле, лакей обнаружил, что у синей змеи, обвившейся вокруг его левой руки, голова доходила до правого соска, и кучер, или как он сам называл себя — «кучерявый», намекнул, что эта диковинка не очень-то пристойного происхождения, и с тех пор не переставал издеваться над лакеем, а тот конфузился. Кто знает, может, тут и в самом деле есть такой душок. В эту ночь «кучерявый» был злой-презлой и затеял со своим попутчиком разговор об императоре. Это слово в устах кучера и при таких обстоятельствах!

— Ты что, всю жизнь думаешь расшибаться в лепешку? Тебе, видно, нравится быть холуем? Ты вот что обмозгуй…

Этот глагол не был в обиходе лакея, а последующее, что ему предложили обмозговать, еще меньше подходило для его мозгов и ушей. Либо ты честный человек, либо нет. Истинное несчастье ночью, посреди болота, имея на своем попечении драгоценный позолоченный несессер его сиятельства, очутиться в обществе подобного субъекта! Потому-то ему и показался истинным посланцем небес гвардеец, который добрался до них, перепрыгивая с камня на камень и прижав к груди большой сверток: он объяснил, что конь у него попал в трясину, и попросился к ним третьим… Кучер огрызнулся. Места нет, но лакей жеманным тоном возразил, что можно потесниться.

— Ладно, полезай! — крикнул Бертен. — Вы, сударь, добрый малый, только смотрите! У этого типа подозрительная рожа…

Под дождем время тянулось бесконечно. Из Эстера выехали часов около двух, а теперь вряд ли больше четырех. Внезапно откуда ни возьмись — отряд кавалерии. Стой! Кто идет? Это оказались мушкетеры, значит, либо они, либо мы сбились с дороги, и как это выходит, что все время встречаешься со своими? А в какую сторону подаваться теперь?

Эту ночь в Бетюне, в караулах у городских ворот, на укреплениях или на постое, королевские гвардейцы спали мало и тревожно. После того как сторожевые отряды разошлись по своим постам, на квартирах у местных жителей осталось человек четыреста, не больше. У Теодора произошел длинный разговор с его хозяевами, в котором принял участие некий капитан де Беллоне, командир инженерного полка в Бетюне, окончивший Политехнический институт и разделявший образ мыслей майора. В девятнадцать лет он за участие в Ваграмской битве получил крест Почетного легиона. И когда Теодор повторил то, о чем думал весь день, а именно, что ради этой королевской авантюры и умирать-то не стоит, капитан удивленно посмотрел на него и вдруг произнес с каким-то даже вызовом: «Раз не стоит умирать, значит, сударь, стоит жить». Эти слова произвели сильное впечатление на нашего кавалериста, однако не убедили его. Хозяйская дочь больше молчала и явно симпатизировала Теодору. Маленький Жан выпросил разрешение посидеть подольше и жадно слушал разговоры взрослых, но около полуночи он стал клевать носом, и мать отправила его спать.