Штефан Хейм - Хроники царя Давида

Царь Соломон вежливо захлопал в ладоши, за ним — остальные, а писцы Элихореф и Ахия спросили, могут ли они получить текст стиха, чтобы переписать его.

Я ответил, что с удовольствием сам сделаю для них копию, если, конечно, останусь в живых. Царь Соломон сдвинул на лоб свою расшитую золотом шапочку, почесал в затылке и огласил свой приговор, который звучал так:

Исходя из того, что каждое слово, неугодное царю и законным властям, является основанием для обвинения в государственной измене,

и принимая во внимание то, что некоторые из высказываний, внесенных обвиняемым Эфаном, сыном Гошайи, из Эзраха в Единственно Истинные и Авторитетные, Исторически Точные и Официально Признанные Хроники об Удивительном Возвышении, Богобоязненной Жизни, Героических Подвигах и Чудесных Деяниях Давида, Сына Иессея, который Царствовал над Иудеею Семь Лет и над Всем Израилем и Иудеею Тридцать Три Года, Избранники БОжьего и Отца Царя Соломона, неприятны очам ГОспода и верховных правителей; признавая подсудимого виновным в названных преступлениях,

я, мудрейший из царей Соломон, данной мне союзом с ГОсподом властью приговариваю названного Эфана, сына Гошайи, к смерти.

— Прекрасно, — сказал Ванея и вытащил свой меч.

Но царь Соломон, подняв руку, продолжал:

Поскольку физическое лишение обвиняемого Эфана, сына Гошайи, жизни представляется царю нецелесообразным, ибо может стать поводом для утверждения, что мудрейший из царей Соломон подавляет свободу мысли, преследует ученых и так далее,

и так как по той же причине нецелесообразно, чтобы упомянутый Эфан, сын Гошайи, был выслан на рудники или каменоломни, к священникам Беф-Сана или в иные подобные заведения,

он должен подвергнуться замалчиванию до конца своей жизни; ни единое его слово не должно дойти до народа — ни устное, ни записанное на глиняных табличках либо на коже; имя его должно быть забыто, будто он никогда и не рождался и никогда ничего не писал.

Псалом же, который он нам прочел Во славу ГОспода и во хвалу Давида,написанный в духе и стиле литературных ремесленников, поверхностный, плоский и беспомощный, пусть носит его имя и да будет он сохранен на все времена.

— Как прикажет повелитель мой царь, — проворчал Ванея и вложил свой меч обратно в ножны, — что же до меня, то я считаю радикальный метод самым лучшим.

Той ночью ангел тьмы вошел в наш дом, распростер свои крылья, и тень их упала на Эсфирь, любимую жену мою.

Я увидел, как изменилось от этого ее лицо, и закричал, и упал на пол рядом с ее постелью; я понимал, что произошло, но не мог этого принять.

БОже мой, БОже мой, обращался я к ГОсподу, как же это возможно, что не будет больше ее улыбки, звука ее голоса, нежности ее рук? Как может любовь ее навсегда исчезнуть во мраке Шеола, а великий свет ее души погаснуть подобно огоньку обычной свечи? Без нее я, словно ручей без воды, словно кость, из которой вынули костный мозг. Возьми одну из рук моих, ГОсподи, возьми мой глаз, возьми половину моего сердца, только подыми ее с этой постели, воскреси, дай еще пожить, пусть будет это всего пять дней, пусть даже один-единственный день. Ты создал мир и все живое в нем, что значит для тебя воскресить, одну жизнь? Как печально, что моя любовь к ней была меньше той, которую она мне дарила; чем же я возмещу это, чем отплачу, когда она мертва? Если топор срубит дерево, есть надежда на то, что оно даст новые побеги; так неужели эта женщина, сердце которой было подобно чистому роднику, значит для тебя меньше, чем одно из твоих деревьев? Молю тебя, верни ее со всеми ее мыслями, со всеми порывами ее сердца; ведь это ты ее сотворил, зачем же хочешь ты снова обратить все это в прах? Ты дал ей плоть и кровь, ты наполнил ее глаза светом, что озарял мне путь; зачем же разрушаешь ты дело рук своих, о ГОсподи, подобие свое? Если грех совершил я, покарай меня; не отпускай моей вины. Если сотворил я зло, забери меня; но зачем же ты отнимаешь жизнь у той, что была праведной и сочувствовала людям; зачем посылаешь ее в глубины, откуда никто не возвращается?

Так укорял я БОга, но он молчал, а лицо Эсфири, жены моей, становилось все более чужим.

Затем пришли Шем и Шелеф, мои сыновья, и Хулда, их мать, и отвели меня в мой кабинет. Я разорвал на себе одежды и посыпал голову пеплом. Вскоре дом заполнили соседи и левиты. Они закрыли лицо Эсфири, ее несчастное, исстрадавшееся тело и стали оплакивать ее, а кроме того, они ели и пили, похлопывали меня по плечу и говорили, что такова воля БОжья и что каждый из нас отправится туда, в страну тьмы, в долину смерти; но все это пролетало мимо меня.