Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги

...В Омской пересылке стало плохо одному заключенному, худому старику, обросшему седыми космами. Он задыхался, и не в силах произносить слова, тряс поднятой рукой, в которой был зажат кусок свежего белого хлеба, который недавно был роздан зекам. Молодой парень, оказавшийся рядом, наклонился к старику. Тот стал совать ему хлеб, и можно было разобрать, как из его груди вырывалось с хрипом:

- Воды... Пить...

В камере не было титана с водой, ее выдавали, как и баланду, раз в день. Февзи, а это был он, взял из рук несчастного старика хлеб и приподнявшись громко крикнул на всю камеру, в которой накопилось с полста заключенных.

- Эй, тут человеку плохо! Кто даст воды за пайку хлеба?

Вихляющей походкой подошел хилый урка.

- Воды? Дай посмотреть, что за хлеб.

- Вали отсюда! Эй, ну кто поможет старику?

Из угла раздался голос:

- Поди сюда. Хлеб захвати.

Сунув краюшку под рубаху, Февзи подошел на зов. Грузный зек неопределенного возраста восседал, по-восточному сложив ноги, на нижних нарах, - видно, ветеран ГУЛАГа. Он отлил в железную кружку воды из фляжки.

- Давай хлеб. Кружку верни.

Февзи подошел к больному и понял, что тот не в состоянии даже самостоятельно поднести кружку к губам. Он приподнял старику голову и положил ее на свое колено. Придерживая за затылок, он дал выпить ему пару глотков. Старик долгим взглядом смотрел на Февзи и наконец произнес:

- Спасибо, сынок...

Это были его последние слова. Через минуту старик глубоко вздохнул, и голова его запрокинулась набок. Воздух медленно выходил из его легких, чтобы уже никогда больше не вернуться в них. Февзи еще минут пять придерживал у себя на коленях голову умершего и потом, прочитав над ним одну из молитв, которым научил его Мурат-эмдже, осторожно опустил ее на доски нар.

- Он умер, - произнес тихо Февзи, и бородатый зек, сидевший рядом с ним, взглянув на усопшего, пошел к дверям, чтобы сообщить вертухаю за дверьми о смерти заключенного.

Так никогда и не узнал Февзи, что умерший на его руках заключенный был отцом его друга Олега. Унизительные избиения, моральные издевательства превратили сорокалетнего, уверенного в себе мужчину в больного старика. Букет выдвинутых против него обвинений разрастался по мере хода следствия, потому что гордый своим боевым прошлым офицер не шел ни на какие компромиссы и не соглашался ни с одним из инкриминируемых ему преступлений…

Когда умершего вынесли, бородатый сосед обратился к Февзи:

- Ты, парень, разговариваешь со знакомым мне акцентом. Ты не из крымских татар?

- Да! – обрадовано воскликнул юноша, давно мечтавший встретиться в застенке с земляками. – А вы?

- Меним адым Афуз-заде (Меня зовут Афуз-заде), - и два татарских контрреволюционера обнялись.

- Видно, ты не раз встречался со смертью близких, - не столько с вопросительной интонацией, сколько утвердительно произнес профессор-арестант, на что Февзи молча кивнул головой.

Вскоре оба крымских татарина, молодой и не очень, были отправлены этапом на Урал, где велось строительство города нефтяников. Там их ждала встреча с большим коллективом земляков, арестованных и осужденных «за неправильное понимание факта административного выселения крымских татар с территории Крыма и истолкование его в антисоветском духе». А некоторые из крымчан, встречавшие профессора Афуз-заде и юношу Февзи на нефтяных полях, были совсем уж чудовищами: они, страшно сказать, «после принятых Партией и Правительством мер по выселению крымских татар возненавидели советский строй, ВКП(б) и Вождя народов». Во как! Нет, чтобы еще сильнее возлюбить!

Нити людских судеб ветер времени разносит в разные стороны, порой соединяет их, они переплетаются, рвутся, завязываются в узлы…

... Когда внезапно арестовали отца, Олег был на вечерних лабораторных занятиях. Еще только две недели, как он получил студенческий билет, и отец его с гордостью говорил коллегам по одному из городских управлений, что сын его отныне студент Технологического института. Отца взяли, когда он пришел вечером домой и готовил ужин, ожидая прихода сына. Вернувшийся домой Олег нашел дверь квартиры запечатанной, а сосед по лестничной площадке, который был привлечен во время ареста в качестве понятого, приотворив свою дверь, скупо сообщил, что в квартиру входить молодой человек не имеет права, а завтра утром надо быть ему здесь в девять часов. И захлопнул дверь.

Ошеломленный Олег долго просидел на каменной лестнице у своей опечатанной квартиры, раздумывая над случившимся и выискивая причины ареста отца, которого он с гордостью - и не без основания! - всегда считал героем войны. Потом решительно встал и отправился к дальнему родственнику, живущему на Петроградской стороне. Утром в назначенный час он был у дверей своей квартиры. С опозданием пришли двое гебистов, в понятые был приглашен все тот же сосед, и начался обыск. Олегу вопросов не задавали, обыск производился чисто формально, так что если в квартире были бы спрятаны какие-нибудь обличающие материалы, то вряд ли их нашли бы. Гебисты знали, что арестованный ими человек был из списка тех, кто в войну оказался в немецком плену, бежал из-за колючей проволоки и продолжал войну с фашистами, но уже в рядах зарубежного сопротивления - у таких людей не могло быть дома ничего такого, что обвинение могло использовать против них.