Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги

Земное бытие вовсе не мелководная чистая речка, сквозь ласково журчащие воды которой видны все камешки на дне - беленькие, серенькие, черненькие. Бытие земное больше подобает сравнить с глубоким омутом с темной водой, поверхность которой затянута опасно привлекающей глаза светло-зеленой ряской. Неизвестно, что там, на дне, да и есть ли оно, это дно. Неведомо, какие процессы выталкивают порой на поверхность тяжелые запахи, а иной раз и манящие ароматы. В часы, когда мир не освещен божественным светом Солнца, над поверхностью пруда происходят тайные движения, что-то выскальзывает из темной бездны и разлетается по округе. Странные звуки слышны из непознаваемых его глубин, но еще ужасней таинственные звуки, которые не слышны уху человеческому, - их слышат только те, кто альтернативен человеку, для кого человек не объект, а случайная помеха. И они, эти самые, творят то, что находится за границами человеческого понимания. Ни суть, ни необходимость этих явлений нам не дано постичь.

В конце шестидесятых годов в Алупке баба Настя, - так она велела себя называть, - рассказывала:

" А было это где-то в середине мая сорок четвертого года. Немцев только с месяц как из Крыма выгнали. Однажды утром задала я корм курам, подбросила сенца корове и пошла на огород в ожидании прихода пастушонка Амета, который выгонял соседских овец на поляну в горах. Но Амета все не было и не было. Через какое-то время я обратила внимание, что отовсюду раздается блеяние овец, мычание коров и крики домашней птицы. Я вышла за плетень и встретила на тропе соседку Марью.

- Ой, Настюшка! У соседях никаво нема! И у тех, и у етих. Заглянем-ка у Фатиме, чево-то и на ейном дворе никаво не видать.

Я бросила нащипанный щавель на скамью у калитки и поспешила с Марьей к Фатиме, жившей со старухой матерью и четырьмя детьми пониже от нашей хаты. Зашли во двор, стали кликать ее - никакого ответу. А за плетнем овечки блеют, куры в сарае все крылья пообломали, горла надирают. И ни души во дворе и в доме, все двери заперты, на них бумажечки да веревочки, сургучом припечатаны - как посылки на почте. Ужас! Марья, та послабее меня, в голос реветь стала:

- Ой, батюшки! Ой, чево же это таке? Чево с людьми содеялось?

Тут мимо нас с топотом промчались кони. Это старик Сулейман завел себе пару, ездил по окрестным деревням и подвозил кому что, - зарабатывал на большую семью. За конями с уздечкой бежал Ванька Степанов, шалопай, срок при советской власти отсидел, а при немцах где-то в Феодосии огиналси, воровал, говорят. Кони на горную тропу ушли, Ванька рукой махнул и пошел назад. Увидев нас, говорит:

- Вы чего это, бабки, по татарским домам шастаете? Не троньте ничего, а то в милицию сообщу.

Это он, значит, об нас в милицию сообщать будет. Но видно что-то знает Ванька-то, я и спросила.

- Чего это людей на дворах нет, чего это случилось?

Захохотал Ванька.

- Вы что ж, не знаете? Всех татар в ночь из всей Алупки вывезли. В Сибирь. За измену родине. Я с ночи в дружине по обороне служу. Неровен час, татаре нападут на Алупку.

- Чего ты, Ванька-шалопай, болтаешь! Кто нападет на Алупку?

- Я тебе, бабка Настя, не шалопай и не Ванька. Попрошу разговаривать уважительно! А не то...

Ой, да что с этого Ванька взять! Объяснил бы попонятней, что происходит.

- Да ладно, Ванечка, не серчай. Ты скажи толком, что в ночь-то произошло?

- Говорю вам, татар всех вывезли! Дома их опечатали, не велели входить никому. Мы вот, дружинники, за порядком наблюдаем.

- Ой, батюшки! А дети-то где?

- Дурная ты, бабка Настя! Всех вывезли, и детей ихних, всех!

- Господи, воля твоя! Как же так? А скотина голодна, птица... Пошли бы задали бы корму, что ли?

- Ну да! Я вот коней пожалел, бьются взапертях. Только двери открыл, а они как рванут. Не догнал, сами видели.

- Ой, Ванечка, чево же таперча будет? - опять заголосила Марья.

Ванька молча пожал плечами, сплюнул и пошел вниз. Лицо его стало расстроенным, - ведь у него в дружках все больше татарчата были, с бесштанной поры вместе резвились.

Помнилось мне, как раскулачивали людей, высылали семьями. Но чтобы так вот всех, да по татарскому признаку? Ей богу, не верилось.

А скот орет, куры кудахчут – ахырзаман, как татаре говорят, то есть «конец света». Не стерпели мы, бабки да пацанята, пошли по дворам, выпустили коров, овец, лошадей, где были, всю птицу. Разошлись они по улочкам да по полянкам, успокоились. А к вечеру сами пришли в свои дворы, по сарайчикам да по загончикам, бедненькие. А вот кони - те не вернулись..."