Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя

— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его, — закри­чал потурнак «раз-то по-грецьки», как говорит дума, — не стреляйте, ради аллаха, правоверные! Не будите моего господина, пресветлое солнце Трапезонта: он теперь спит, порядком погуляв в Козлове.

Турецкие галеры, услыхав это предостережение, повернули к Козлову и только издали выпалили из двенадцати пушек в честь Алкана-паши, на что казацкая галера отвеча­ла им семью выстрелами — «ясу воздавала».

— Спасибо тебе, брате Иляше, — сказал гетман, обнимая потурнака и провожая глазами удалявшиеся галеры, — те­перь я тебя буду за родного брата почитать.

На глазах потурнака выступила слеза, но он ничего не сказал; он чувствовал, что последней услугой казакам он ис­купил многое, но ужасное прошлое все еще стояло у него за спиною, и никакими молитвами он не мог замолить его ни перед богом, ни перед Украиной.

Казаки снова собрались на палубе. Многие из них радост­но крестились.

— Хвалим тя, господи, благодарим! — торжественно воскликнул гетман.

— Был я пятьдесят четыре года в неволе, а теперь не даст ли бог хоть час пожить на воле!

Казаки молились и плакали, работая на веслах. Галера их неслась птицею, все более и более удаляясь от посты­лой, проклятой земли турецкой. Вот уже она совсем утонула в море. А там, казалось, синеватою дымкою выступала из воды земля христианская, дорогая Украина.

Нет, далеко еще была милая Украина: из воды выступал туманный остров Тендра. [Остров Тендра — так называемая Тендровская коса в се­верной части Черного моря]

С островом Тендра, как и со всем побережьем Крыма, соединены исторические и поэтические воспоминания самой глубокой, мифологической древности. Это был самый даль­ний предел мира, куда только достигало пламенное вообра­жение классического грека или куда могли пробираться только такие полумифические личности, полубоги и полу­люди, как Ахиллес и Одиссей. На возвышенном месте, у конца Тендры, стоял некогда храм, окруженный священ­ною рощею Гекаты, а недалеко от этой рощи находилось ристалище Ахиллесово — «дромос Ахиллеос», где этот герой древности скакал на своих диких конях, готовясь к нечеловеческим подвигам. Роща Гекаты и до сих пор зеле­неет, шелестом листьев навевая воспоминания о седой, не­возвратной классической старине и ее чарующей поэзии.

Ничего этого не знали и ни о чем подобном не вспоминали казаки, подъезжая к этому поэтическому острову; они вспоминали только о своей поэтической Украине, о ее рощах — «гаях зелененьких».

Но что это темнеется около острова Тендра? Не то гуси плавают стадами, не то лебеди. Нет, не гуси то и не лебеди.

Недалеко от рощи Гекаты, вдоль всего берега, словно заснувшие на воде утки, чернеются казацкие чайки, а среди них, подобно огромным птицам-бабам, или бакланам, вы­сятся галеры, отнятые казаками у турок как около Кафы, так и в Синопе, и среди открытого моря. Это — флотилия Сагайдачного, возвращающаяся из своего далекого и слав­ного подвигами похода — в землю христианскую, на тихие воды, на ясные зори.

По берегу бегает курчавенькая черноглазенькая татароч­ка и с веселым лепетом собирает красивенькие камушки и раковинки. Тут же сидят казаки, курят люльки и любуются своею дивчинкою. Олексий Попович не спускал с нее глаз, боясь, чтобы она не упала в воду. Хома, смастерив из ка­мыша нечто вроде ветряной мельницы, дул на нее в отвер­стие пустой камышинки, необыкновенно раздувая свои крас­ные и без того раздутые щеки, и мельничка вертелась.

Несколько в стороне, на том самом месте, где находилось когда-то знаменитое «дромос Ахиллеос», три острожские товарища — веселый сероглазый Грицко и черномазый Юхим, некогда возившие на себе в чертопхайке патера Загайлу, и острожский друкарь Федор Безридный — пробо­вали добытые в походе самопалы и стреляли в цель. Ми­шенью служила старая шапка, вздетая на воткнутое в землю копье. Все они одеты были в дорогое турецкое платье и увешаны оружием. Федор Безридный уже не смотрел роб­ким друкарем: он пополнел, загорел, превратившись в бое­вого казака, в «лицаря», что и доказал своею беззаветною храбростью в походе, так что сам Сагайдачный обратил на него внимание и отличал перед прочими казаками. У бывше­го друкаря был теперь свой собственный джура — оруже­носец, в которые охотно пошел один из молодых невольни­ков, родом москаль, спасенный друкарем в Синопе от ту­рецкой сабли.

Джура стоял недалеко от мишени и наблюдал за выстре­лами. Первым выстрелил Грицко.