Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя

А недавно еще целовала в голову и плакала — «мой пан» говорила... И будет это же говорить другому, а он все будет думать о ней, ее одну помнить, ее одну любить...

А в душе все звенит эта музыка, которая тогда игра­ла, когда он плакал у нее на плече...

— Назад! — крикнул он своему вознице, который, натя­нув вожжи, сдерживал лихую взмыленную четверку коней, несших грузную коляску ровным лубенским полем.

Возница дрогнул и обернул свое усатое и загорелое лицо.

— Что пан велит? — недоумевающе спросил он.

— Ничего, это я спросонок, — досадливо отвечал Могила.

Вдали, на горе, из-за темного, освещенного заходящим солнцем леса выглянули вершины башен.

— То замок князя Вишневецкого?

— Замок и есть, пане, — был ответ.

Дорога пошла в гору, гладкая, укатанная, широкая, окай­мленная высокими, стройными тополями, которые сторо­жили ее, словно часовые. Золотые лучи солнца играли на зелени тополей, от которых вдоль дороги ложились длин­ные, косые тени. Между тонкими стволами кое-где видне­лись женщины и дети, возвращавшиеся из замка, и кланя­лись незнакомому чернявому пану, сидевшему в богатой коляске. Лошади, чуя близость стойла, весело фыркали и все усерднее забирали в гору.

Скоро показались темные крыши замка, мрачные стены, ряды колонн, поддерживающих балконы. Окна горели захо­дящими лучами солнца, как будто в замке зажжены бы­ли все свечи и канделябры. Мрачность замковых стен еще более увеличивали каменные устои, на которые как бы опирались основания стен и которые, казалось, были изъедены и источены временем. Видно было, что немало веков прошло по этим стенам и их каменным устоям.

Внутренний фасад замка, обращенный к Суле, выходил в парк, раскинутый на берегу этой красивой реки. Из замка в парк выход был крытою галереею, словно повисшею над кручею, а из галереи вниз вели две каменные лест­ницы, уставленные тропическими растениями и прекрасны­ми мраморными статуями. Отсюда открывался великолеп­ный вид на Засулье и на широкие украинские степи, сли­вавшиеся с горизонтом.

Много хлопских и всяких других рук и голов поработало над парком. Огромные, нагроможденные друг на дружку камни изображали собою искусственные скалы, и под эти­ми титаническими сооружениями чернелись искусственные гроты, повитые плющом и всякою зеленью. С других скал низвергались водопады, блестя на серых камнях и обдавая водяною пылью роскошные клумбы всевозможных цветов. В других местах били фонтаны... Вся вода, какая только бы­ла в окрестностях замка, была собрана в разные резервуары и подземными, а подчас и висячими трубами проведена в парк и превращена в шумные каскады и прелестные фонтаны.

Ниже замка, по направлению к Лубнам, тянулись внезамковые постройки, длинные, в несколько рядов курени — казармы на три тысячи грошевого и кварцяного [Кварцяне войско — наемное войско шляхетской Польши XV—XVIII ст., использовалось преимущественно для охраны границ и подавления народных восстаний; значительная часть его была сосредоточена на Украине] , а также дворцового войска, которое оберегало сон вельможного па­на, а подчас служило его панским потехам — набегам на провинившихся соседей. Там же раскинулся целый квар­тал разных официн — построек для приезжей или постоян­но прихлебающей мелкой шляхты и для всей оравы дворской челяди. В стороне от всего этого, окруженный ле­сом, стоял особый палац — собачий: это была княжеская псарня с особыми отделениями для всевозможных пород собак, из коих многие за выслугою лет получали пожиз­ненные пенсии и аренды, а другие обучались в этом со­бачьем университете, слушая лекции опытных собачьих профессоров — доезжачих, псарей, «довудцев», дозорцев и многих собачьего ранга людей.

Когда коляска Могилы, гремя колесами по плотно утрам­бованному полотну двора, подкатила к главному крыльцу и лакеи доложили о приезде высокого гостя, князь Иеремия, приветливый хозяин и знаток обычаев высшего панского круга, сам вышел на крыльцо среди целой шеренги челяди и парадных гайдуков. Это был молодой, сухощавый, высокого роста человек, приветливая улыбка которого совершен­но не гармонировала с серыми, точно оловянными глазами, по-видимому, никогда не светившимися ни радостью, ни жалостью. Острая рыжая борода окаймляла его острый, точно лисий подбородок, а над высоким белым лбом тор­чал рыжий клок, как бы говоря о непреклонном упрямстве головы, над которою он вырос. В выражении лица князя, несмотря на всю его изысканную вежливость, виднелась какая-то усталость, словно бы ему в жизни, и уже очень давно, все пригляделось, все надоело и не представляло ни­чего нового и интересного: ни люди, ни богатство, ни доб­ро, ни подлость, ни природа — ничто не могло заставить забиться его сердце, блеснуть теплотою его оловянные гла­за, умилиться, обрадоваться или опечалиться.