Даниил Мордовцев - Сагайдачный. Крымская неволя

Вечерело. Разводились костры, дым от которых северным ветерком гнало на Самару. Белелись и пестрели шатры, раскинутые там, где имели свои ставки разные началь­ные люди и зажиточные.

Вдруг со стороны степи послышались необычайные крики, ржание лошадей и рев верблюдов. В этом новом шуме и крике слышалось что-то тревожное: ясно, что там произошло какое-то неожиданное смятение. Но отчего? Как? Не казаки же нападают — казаки далеко, в море.

Смятение и крики усиливались. Испуганные чем-то лоша­ди и верблюды неслись прямо на костры, на народ, на шатры. Что бы это было? Каждый вскакивал с места и не знал, что ему делать, за что ухватиться, куда и зачем бе­жать. Взбесившиеся лошади топтали и гасили своими но­гами костры, ржали и бились, опрокидывали шатры, людей, бросались в Самару. За ними бежали пастухи, отчаянно крича что-то непонятное.

Но тут случилось нечто еще более непонятное и более страшное. За лошадьми и верблюдами неслись целые стада сайгаков, ревущие туры, точно бешеные или кем-либо гони­мые дикие кабаны, лисицы, волки, зайцы. Это было что-то непостижимое, наводящее ужас. Все это неслось на татар­ский стан, все опрокидывало в своем неудержимом стремле­нии, бросалось в Самару, ревело, стонало. Казалось, вся степь всколыхнулась, или небо обрушилось на землю, или ад раскрыл свои страшные врата и выслал на землю все свои разрушительные силы.

Да — это ад. Вон и пламя, — кровавое зарево охватило половину горизонта, всю северную окраину неба. Теперь только поняли обезумевшие от неожиданности и страха татары, что это такое. Это горела степь. Огненное, безбреж­ное море шло прямо на них.

— Алла! Алла! Алла!.. Аллах-керим! Аллах-керим!

Надо было спасаться, уходить от волн этого огненного моря.

В одной из боковых пристроек обширного замка князей Острожских, в небольшой, обитой голубой материей комна­те, белокуренькая, с пепельными волосами, панна Людвися, стоя перед большим зеркалом, совершает свой туалет. В голубых с длинными ресницами глазах панны светится что-то похожее на затаенную радость. Ей прислуживает красивая, невысокого роста, смуглая, как цыганочка, с се­рыми задумчивыми глазами, покоювка [ Горничная (пол.) ]в белой, расшитой заполочью, сорочке, голубой юбочке и красных с подковками черевичках.

— Что ты, Катруню, такая невеселая? — спрашивает по-польски панна, вплетая в косу нитки крупного жемчуга и глядя на отражение в зеркале своего оживленного лица и задумчивого лица покоювки.

— Я ничего, панна, — ласково, тихо, с затаенным вздо­хом отвечает девушка также по-польски.

— Как ничего! С самой весны тебя узнать нельзя.

Девушка молчала, опустив глаза на поднос, на котором лежали нити жемчуга, булавки и другие мелочи туалета панны.

— Тебя теперь и не слышно, — продолжала панна, — а прежде ты, бывало, постоянно распевала ваши хорошень­кие хлопские песни.

— Не поется что-то, — по-прежнему тихо отвечала покоювка.

— Вот еще!.. Хоть ваши хлопы и грязны, и воняют, а песни их очень миленькие.

— Панна называет хлопов вонючими, они не все такие, — немножко вспыхнув, возразила девушка.

— Ну, уж!.. А грязны они всегда.

— Как же им не быть грязными, панна? Они всегда работают...

— Работают! Вздор какой! Вон и я работаю, и ты работаешь, а мы же всегда чистенькие.

— У панны такая работа: то шелк, то бисер, то канва; а у меня часто руки бывают грязны.

Панна отошла от зеркала, повернулась, глянула в зеркало через плечо и улыбнулась сама себе.

— А хорошо играет жемчуг в волосах, Катруню? — спросила она.

— Ах, как хорошо, панна! — отвечала покоювка.

Панна перекинула косу через плечо и стала ее рассматри­вать.

— А что, панна, о казаках слышно? — немного покрас­нев, нерешительно спросила покоювка.

— О каких казаках?

— Да вот, что ушли в море из Запорожья.

— А, эти разбойники!

— Они, панна ласкава, не разбойники. Они за веру стоят, бедных невольников из турецкой неволи выручают.

— То-то! А за них мы, паньство, должны разделываться с турками и татарами. Вон и теперь, говорит дядя, татары напали на Украину, и гетман Жолкевский собирает все наше рыцарство, чтоб защищать матку Польску.

Потом, повернувшись к покоювке и глядя ей в смущенные глаза, панна лукаво прищурилась.

— А, плутовка! Так я угадала... Ты о каком-нибудь казаке тоскуешь? А?

Покоювка вся вспыхнула и молчала.

— А! О каком-нибудь усатом и чубатом великане? А! Хитрячка!

Покоювка силилась непринужденно улыбнуться.