Сергей Андреев-Кривич - Может собственных платонов...

— Навострился ты по своей новой книге, — вдруг раздался в полутемной трапезной голос отца Василия, священника Екатерининской церкви, которого в сумерках ни Михайло, ни Сабельников не заметили. — Навострился. Только смотри, как бы твое число против бога не стало.

— Оно не против бога, а за жизнь человеческую. А хорошо человеку жить на земле — разве против бога?

— Ну, ты не мудри, — ответил отец Василий. — А то мудрость еще заведет тебя куда не следует. Настоящая жизнь человеку на небеси. Здесь же — юдоль [48] Юдоль — тяжелая, печальная доля, горькая судьба. .

— А почему же страдание человеку в земной жизни настоящее, а настоящего блаженства, щедрот человек должен ждать в другой жизни?

— А ты думаешь, что страдание здесь настоящее? Вспомни-ка ад. В него и попасть нетрудно…

— Можно вспомнить и рай. И в него не всем так уж легко…

Отец Василий метнул быстрый и зловещий взгляд.

— Ты это в чей огород? Смеешься? От веселья до слезы горькой часто один только шаг. Смотри, Михайло.

Отец Василий недобро покачал головой.

«Страхом все, страхом, — думал тогда свое после разговора Михайло. — И кто старой веры держится, и кто новой — все одно. Разницы тут между ними никакой. Все считают, что разум против веры встанет. Разуму же должен быть широкий путь. А к делу он быстрее и лучше пройдет через науки».

Недолгая июльская ночь уже кончалась, а Михайло все сидит за книгами.

Склонясь к грифельной доске, он делает вычисления и чертит с особенным усердием.

Закрывая книгу, он еще раз пробегает широко разогнанную на заглавном листе надпись из больших красных букв: «Арифметика». Взглянув вниз, он читает отбитую двумя линейками строку: «Сочинися сия книга чрез труды Леонтия Магницкого».

Тугими медными застежками он стягивает переплет этой большой книги, которая называлась арифметикой, но заключала в себе сведения и по алгебре, геометрии, тригонометрии, астрономии и многое другое.

Потом Михайло Ломоносов перелистывает маленькие, упругие, сухо потрескивающие страницы другой книги, тесно забитые мелкой печатью.

Закрыв крышку этой книги, грамматики Мелетия Смотрицкого, полученной им от Дудина одновременно с книгой Магницкого, Михайло любовно проводит рукой по ее корешку, где через желтую кожу выдались три шнура, на которых были крепко сшиты листы книги.

Когда Михайло Ломоносов закрывал «Арифметику», будто и незаметно перед его глазами мелькнула фраза: «Потребно есть науки стяжати…»

Потребно? Кому? Может быть, вот и ему отдать себя этому? Ведь есть же такие люди — ученые… Может, ему по книгам и идти?

Эта мысль возникла как-то просто, сама собою, и будто даже не остановила на себе внимания. Но, легши в постель, он все не мог уснуть. Он догадывался, что понял чрезвычайно для него важное, но того, что он сделал первое свое великое открытие, этого Михайло Ломоносов еще не понял.

Раскрытая «Арифметика» лежала на перевернутой вверх дном кадке. Михайло сидел подле на толстом обрубке дерева.

Сарай, в котором Михайло читал «Арифметику», находился «на отставе», то есть отдельно от дома, в стороне.

Кто-то сзади кашлянул.

От неожиданности Михайло быстро обернулся и поспешно встал. Перед ним стояла мачеха. Погрузившись в чтение, он не заметил, как она вошла.

Ирина Семеновна прикрыла глаза веками, едва заметно, в угол рта, дернулись губы. Но спокойствия своего мачеха явно не хотела нарушать. Совсем ровно она сказала Михайле, направляясь в угол сарая:

— А ты не пугайся, Михайло, не пугайся. Вот кадку свою чуть было не свалил. Не на воровстве, чай, застигнут. Дело благое: света-учености ищешь. Не пугайся…

— Да уж как не испугаться… Шутка ли?..

Темный огонь так и полыхнул в недобрых глазах Ирины Семеновны. Однако она сдержалась.

Мачеха села. Михайло стоял.

— Сядь!

Он сел. Оба молчали. В сарай вошел петух и привел кур.

Увидев людей, он зло поскреб когтями о деревянный пол и далеко отбросил когтями воображаемую землю. Затем он поцелился одним глазом — для верности — поочередно на Михайлу и мачеху, нахально заворчал и вдруг, далеко выбросив голову, так пронзительно кукарекнул, что куры даже присели. Став на одну ногу, петух поднял хвост торчком и застыл как каменный. Немного попев, куры прикрыли глаза и присели на мягкие грудки.