Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин

Теплый бочок печки насквозь прогревал ее старую ватную кацавейку, сохли разбитые башмаки, и она улыбалась сквозь полуприкрытые веки, наблюдая за веселой возней девчонок. Дети всегда остаются детьми, хоть бы что им и горе, и мрачность убогой обстановки — они умеют не замечать унылости и скуки, умеют отвлечься от черных дум…

В избу вошел Василий, бросил на лавку мокрые рукавицы, о чем-то зашептался с хозяином. Анастасия Богдановна сонно приоткрыла глаза, едва слышно спросила:

— Где это мы?

— Ахтырка, матушка, — негромким шепотом ответил Василий и жалостно поглядел на баронессу. Видел, как сонно смежаются ее веки, как нет сил раздеться и сесть за самовар.

— Харьковская губерния, — еще тише сказал он.

— Какая даль, — пробормотала Анастасия Богдановна.

— Да уж, — уважительно встрял хозяин и покачал кудлатой головой, — до столицы с месяц езды будет.

«Прости, Господи, мои прегрешения», — шепнула про себя Анастасия Богдановна.

Месяц езды по разбитым зимним дорогам, возок, прикрытый рогожей… И словно бы провалилась. Так и сидела у теплого бока печки, уютно прижавшись к ней, ощущая, как тепло растекается по всему телу и наполняет его истомой и усталостью.

Голубоватый свет заполнил все пространство съезжей избы. Исчезли бревенчатые обшарпанные стены с оборванными лубочными картинками на стенах, не стало видно оттертых голиком лавок и длинного стола с желтой выскобленной столешницей. Свет разливался и разливался, и от него было Анастасии Богдановне и жутко, и благодатно. Она уже хотела было встать, посмотреть, откуда льется такой неземной свет, но руки и ноги словно сковало, и только глаза трепетно поднялись к небу. Небо было глубокое, чистое, голубое, как и этот сияющий в избе свет.

И посреди сияния увидела баронесса еще не старую женщину в красной кофте и зеленой юбке, в стоптанных башмаках и простом платочке на голове.

Ужас и благоговение охватили вдову, сердце ее сжалось.

— Что ж не пошла в церковь прежде всего, — послышался ровный, спокойный и такой глубокий голос, что казалось, он пронизывает насквозь все тело. — Пойди-ка к Покровской Божьей Матери, да поставь свечку…

— Кто ты? — едва шевеля губами, сквозь ужас и благоговение прошептала Анастасия Богдановна.

— Из простых я, вдовая, как и ты, а кличут Ксенией Блаженной…

И разом исчезло все: и сияние, голубоватое и сверкающее, и простая женщина в скромном платочке на голове, и чистое голубое небо, такое яркое, что глазам становилось больно.

Анастасия Богдановна вскинулась, обвела взглядом избу. Все было на месте — и лавки, кое-где прикрытые рядном, и длинный стол, отмытый дожелта, и яркое пламя в печи, и Палашка, раздувающая самовар. Даже рукавицы Васьки все еще лежали на лавке, отблескивая морозными капельками. Девчонки возились в углу, пересмеиваясь и перешептываясь, — ничто их не брало.

— Господи милостивый, — дрожащей рукой перекрестилась баронесса, — неужто мне видение было?

— Ночевать где будете, матушка? — тихонько спросил Василий, увидев, что вдова открыла глаза. — Ай в дом почище попроситься, все ж с детьми?

— Погоди, Василий, — отмахнулась Анастасия Богдановна, — спроси-ка хозяина, есть ли тут Покровская церковь?

Оказалось, есть, да не просто церковь, а большой Покровский собор.

— Перегодите тут маленько, — встала вдова, — а я в собор схожу…

Неказистые деревянные домишки, крытые то тесом, то камышовой плетенкой, сменились домами побогаче, кое-где попадались и каменные, забранные тесовыми заборами. Кабаки и лавки широко распахнули двери, невзирая на холод, оттуда тянуло кислым запахом вчерашних щей, капусты и смрадным ароматом спиртного. Деревянные тротуары перемежались большими лужами, утыканными кирпичом и досочками так, чтобы было где поставить ногу, грязная, вся в колдобинах, дорога извивалась между домами, поставленными без всякого плана и только ближе к собору выстроившимися в ровный порядок.

Собор высился над кучей хмурых домов, блестя яркими куполами, свежей побелкой стен и резными широко распахнутыми дверями.

Анастасия Богдановна робко вошла в небольшое пространство церкви, заполненное народом, тихим пением и бесчисленными огоньками горящих свечей. У самой двери примостился седенький старичок с кучей свечек и образков, шейных гайтанов и иконок. Баронесса купила большую свечу и стала тихонько пробираться мимо коленопреклоненных безмолвных фигур… Тихое пение хора сопровождало ее медленные движения, старичок-священник в золотой ризе возглашал молитвенные призывы и молящиеся тихо вздыхали и повторяли многократное «Господи, помилуй» вслед за священником.