Эдвард Радзинский - Боги и люди

И, закрыв глаза, сенатор остервенело ударил пикой старика на кресте. Старик задохнулся от крика и боли.

– Прости им… – прошептал он и затих на кресте.

– Он умер. Я убил его… – в ужасе прошептал сенатор.

Усмехаясь, Нерон обратился к распятому:

– Мой брат Диоген мертв. – И, зевнув, Нерон посмотрел на золотую бочку: – Ну что, пустое дерьмо?

И с размаху презрительно ударил ее ногой. И завопил от боли. Бочка осталась недвижимой.

– Отойди, Цезарь, – раздался голос из бочки.

– Сенека?! – в ужасе прошептал Нерон, отступая от бочки.

– Ты ошибся, Цезарь, меня зовут Диоген. И ты загораживаешь мне солнце.

Нерон взял факел из рук легионера.

В беспощадном свете огня в подымающемся солнце стали видны румяна, толстым слоем покрывавшие усталое, обрюзглое лицо Нерона. Но вот Нерон отодвинул факел – и вновь он был прежний Аполлон.

С факелом в руках медленно приблизился Аполлон к бочке. И поджег ее.

Потом Аполлон, Амур и Венера молча уселись вокруг подожженной бочки.

Они ждали.

Страшный, нечеловеческий вопль раздался из горящей бочки. И затих. Затихли крики и стоны в подземелье. И наступила тишина.

И тогда в тишине зазвучал нежный смех Амура. Смех этот, как мелодию, подхватил Аполлон, за ним – Венера.

Так они сидели вокруг догорающей бочки, как три юных божества. И тихонечко смеялись – будто переговаривались о какой-то только им известной тайне.

Они прячутся в старых, кривых московских переулках. И там, величественные и жалкие, как состарившийся Казанова, греют на солнце свои колонны – облупившиеся белые колонны московских дворцов XVIII века… Зажатые между огромными домами, они выплывают из времени. Миражи. Сны наяву.

Ах, эти дома желтой охры, античный фриз на фронтоне – гирлянды, веночки, летящие гении, за толстыми стенами – прохладная темнота зала. полукруглые печи, чудом сохранившийся расписной потолок, и вековые деревья за оградой.

В дни молодости моей довелось мне жить в таком доме. И в долгие зимние вечера, когда так чудно падает снег и странно светят фонари, я любил сидеть в своем доме. Осторожно ставил я на стол тот шандал.

Как он попал ко мне?.. Как уцелел после всех пожаров, войн, революций и отчаянных скитаний несчастной семьи? Когда-нибудь я расскажу и эту историю. когда-нибудь.

Старинный бронзовый шандал со свечой, загороженный маленьким белым экраном в бронзовой рамке, поставлен на столе.

Я погасил электрический свет, засветил свечу – и побежали по потолку, по стенам зала торопливые тени.

И проступило изображение на экране: у горящего камина на фоне высокого окна сидит молодая красавица. Неотрывно глядит она в небольшой серебряный таз, стоящий у ее ног. В тазу по воде плавают крохотные кораблики с зажженными свечами.

Это старинное венецианское гадание. В тот день она решила узнать свою судьбу. О, если бы она ее узнала!

Как я любил разглядывать ее лицо на старинном экране. Томно склонив головку с распущенными волосами, она глядит в серебряную воду. И плавают, плавают свечи на крохотных корабликах. И колеблется неверное пламя.

В эту женщину были влюблены самые блестящие люди века. Ее красоте завидовала Мария Антуанетта. И мечтательный гетман Огинский, и властительный немецкий государь князь Лимбург были у ее ног. Ей объяснялся в любви самый блестящий донжуан Франции – принц Лозен. И граф Алексей Орлов, самый блестящий донжуан России…

Тогда, в том доме, я собирал по крохам все, что осталось, о ней.

И, читая полуистлевшие письма истлевших ее любовников, я шептал вслед за ними безумные слова: «Ваши глаза – центр мироздания», «Ваши губы – моя религия», «Ваши руки подобны плющу нежности». Уходят наши тела. Но страсть и любовь остаются.

И все чаще стало мерещиться мне.

Исчезал московский домик Пропадал, тонул в снежной метели.

И видение Санкт-Петербурга: белая петербургская ночь, безжалостный золотой шпиль крепости. И кронштадтский рейд. И силуэты фрегатов в белой ночи.