Эдвард Радзинский - Боги и люди

Стук засова.

Рано!

Он вскакивает и бросается к сцене. Входит ГРИГОРЬЕВ и глядит на ЛУНИНА. За ним на пороге стоят два мужика в арестантской сермяге. Оба бородатые, оба огромные.

(Шепотом.) Ты что ж, поручик?

ГРИГОРЬЕВ. Да вы никак подумали… (Тихо.) Нехорошо, Михаил Сергеевич, я слово перед Христом-Богом дал.

ЛУНИН (кричит). А зачем же?! (Жест на двоих убийц.)

ГРИГОРЬЕВ. Да вы же сами просили «насчет поглядеть». Я и привел.

ЛУНИН. Кого… привел?

ГРИГОРЬЕВ. Ну их… этих!

ЛУНИН (засмеялся) . А-а, да… «Эти».

ГРИГОРЬЕВ. (указывая). Родионов Николай, лет ему сорок.

МУЖИК кивает.

Осужден за смертоубийство.

МУЖИК снова кивает.

А этот – Баранов… Тоже… Смертоубийство и у него… Ну, сами изволите видеть, какая рожа.

ЛУНИН (усмехнулся). За труды. (Передает мужикам деньги.)

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Спасибо, барин… А мы уж постараемся для тебя. Все половчее сделаем.

ГРИГОРЬЕВ. Сделают. Только пусть попробуют не сделать.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Что глядишь, барин?

ЛУНИН. А ты совсем как мой Васильич. (Тихо позвал.) Васильич…

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Баранов я. Баранов фамилия моя. А звать меня Иваном. Иван я, а не Васильич.

ЛУНИН (упрямо). Васильич… Я когда каторгу отсидел и на поселение вышел, домочадцами обзавелся. Домочадцами моими стали старичок Васильич с семьей… Он служил мне. Очень сноровистый мужичок. Что с ним жизнь до того ни делала – в карты его проигрывали, жену продавали… пока он тоже убийства не сотворил! (Позвал мужика.) Васильич!.. (Очнулся.) Ты похож.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. А как же не похож, барин? Все мы одним миром мазаны: сермяга, да нос красный пьяный, да борода. И все ж не Васильич я, барин, хотя знакомы мы с вами прежде… Это так… Эх, не признали. Неужто совсем не признали?

МУЖИК молча глядит на него.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. (засмеялся). «Подай милостыню, Христа ради».

ЛУНИН (глухо). Признал.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. То-то. Я на заднем дворе содержался тогда… Оголодал совсем, в чем жизнь держалась – одни косточки. А ты хлебушка мне поднес, не побрезговал… Век не забуду, барин.

ЛУНИН. А убивать меня тебе не жалко будет?

ПЕРВЫЙ МУЖИК. А как не жалко? Последнего человека убивать жалко. На букашку наступишь – и ее жалко, а ты хлебушка мне поднес. Но жалеть-то с умом надо. Я откажусь – другой возьмет. А все ж таки лучше, когда добрая рука… своя рука…

ЛУНИН (бормочет). За горло ухватит… (Мужику.) Руку покажи.

МУЖИК протягивает.

Да не ту.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Я левша, барин.

ЛУНИН разглядывает руку.

ЛУНИН (второму). А ты что ж молчишь?

ВТОРОЙ МУЖИК. А чего говорить?

ЛУНИН. Знаешь, за что я здесь?

ВТОРОЙ МУЖИК. А мне что! Нас не касается. Не нашего разума дело.

ЛУНИН. И не жалко тебе… меня?

ВТОРОЙ МУЖИК. А что тебя жалеть, барин? Тебя вон на телеге сюда привезли, а я пехом через всю Россию… Тебя убить – видал, сколько хлопот… а меня убьют так: пулю в затылок всадят, когда нужник чистить буду, чтобы я своей харей туда ткнулся. Тебе вон полста – но ты жил, хоть сколько, а жил! А мне сорок, а я всю жизнь спрашиваю: за что? За что родился? За что Господь даровал мне жизнь? (Кричит.) Добрый мой, за что?

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Ты на него не обижайся, барин. Силушка его давит. Не старый он еще, вот сила-то по жилам живчиком и ходит. Грузно ему от силушки, как от могучего бремени… А работу свою со старанием исполнит. Не сомневайся.

Смех МУНДИРА из темноты.

ЛУНИН. А в какие времена человеческие по-другому было? Но слова убиенных всегда одни: «Прости их! И дай силы мне простить, ибо не ведают они, что творят!»

ГРИГОРЬЕВ. (испуганно глядит на него). Так мы пойдем, Михаил Сергеевич. Пусть выспятся мужички. А деньги ваши я у них заберу пока, чтоб трезвые были, скоты… (Мужику.) Если что, я вам такую силушку покажу. (Истерически.) Понял?

Уходят.

ЛУНИН со своей постоянной усмешкой молча глядит в темноту, где три мундира, усевшись рядком, мечут карты.

ЛУНИН. Сидят на одной лавочке? Каин… Авель… Кесарь… Вся история бала!

ОНА. Аве, Мария… Аве, Мария.

ЛУНИН. Ты! Ты!.. И тогда на балу я встретил тебя…

ОНА. Аве Мария… Аве, Мария…

ЛУНИН. Мне было тридцать семь. Бал кончился. Мне было тридцать семь. Тридцать семь – это Рубикон в империи… Пройди благополучно тридцать семь, и все!.. Кто не помрет, кого не удавят, кто согласится окончательно жить подлецом – дальше покатится потихонечку, ладненько к смерти. (Смеется.) В тридцать семь завершается человек: вырастил до предела свою здоровую мощную плоть и верит, что – навечно. А жир все равно на бойню пойдет, на корм червям и листьям. Ох, как гонит он мысль эту. И вот в тридцать семь я жил в твоей Польше, готовясь вступить на последнюю прямую дорогу к смерти… Я жил, как должен жить тридцатисемилетний холостой богатый гусар… Я много любил, и меня много любили… Любовью называлось… лечь в кровать с совершенно чужой женщиной… Особенно желанной становилась эта женщина, если она была красива. Но еще более полагалось гордиться, если женщину называли красивой другие. И уж совсем пристало быть наверху блаженства… если притом она еще и принадлежала другому. Красть желанное чужое – это тогда особенно меня радовало… Я не помню их лиц. Все смешалось в одно – стыдное тело… И вот тогда, в тридцать семь, я переживал очередную собачью любовь. Мы договорились встретиться с ней на балу у твоей матери. Я помню, как тесно опиралась она о мою руку; это означало: «Я забыла для вас все на свете..». Я помню пудру на ее прошлогодних щеках. Я задыхался от ее запаха, когда увидел тебя.