Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

— Вижу, опечалило тебя мое слово, — заметил государь, насупившись. — Не то думаешь, граф. Да знаешь ли ты, что я люблю Румянцева и от меня зависит сравнить его со знатнейшими родами?

Граф наконец согласился. А вскоре сыграли свадьбу.

…Мария Андреевна вернулась в сопровождении слуги, принесшего на подносе кроме нарезанного кружочками лимона графинчик водки и несколько тарелок с холодной закуской. Как бы оправдываясь, сказала:

— Я решила, батюшка, что тебе надобно все-таки закусить. Может статься, Петруша надолго задержится, а то и вовсе не приедет, у приятелей заночует.

— Да, да, — машинально промолвил Румянцев, ожидая, когда слуга расставит тарелки и покинет кабинет, и только после того, как тот наконец ушел, заговорил серьезно: — Ты сказала, Петруша может заночевать где-то в другом месте. Разве с ним такое случалось?

— Ах, батюшка, не хотела тебя расстраивать, да, видно, от разговора не уйти. За Петрушей водятся худые поступки. Кутежи, скандалы… Думается мне, полковничий чин, который ему государыня пожаловала, не в пользу пошел.

Румянцев тяжело поднялся и озабоченно заходил по комнате. Вот оно то, что томило в дороге! Предчувствие не обмануло его. Сын, на благополучную карьеру которого он так рассчитывал, сбился с пути, и это может обернуться для него бедой. И не только для него одного, а для всей румянцевской фамилии.

Увидев, что Мария Андреевна платочком осушает заслезившиеся глаза, принялся ее утешать:

— Не печалься, все уладится. Я сам с ним поговорю. По-мужски. Появится, и поговорю.

Мария Андреевна лбом прижалась к его груди.

— Женить бы его надо. В народе говорят: пока человек не женат, какой с него спрос? Женится — переменится.

— Рановато ему семьей обзаводиться.

— И совсем не рановато. На то сама государыня намекала. У нее на примете и невеста есть — дочь покойного Артемия Волынского.

Александр Иванович встретился с сыном только на другой день, когда вернулся от государыни, к которой ездил с докладом. Сын, войдя к нему, шагнул было за родительским благословением, но остановился, почуяв неминуемое тяжелое объяснение.

— Прежде доложи мне, — строго заговорил отец, — почему не ночевал в родительском доме и что за скандалы чинишь, которыми всю нашу фамилию в стыд вгоняешь?

— Я ночевал у товарища, — со сдерживаемым достоинством отвечал сын. — Думается, я уже в таком возрасте, что мне не обязательно спрашивать на то дозволения старших. Что до остального… — Тут он умолк и выразительно пожал плечами, как бы признавая, что ему трудно что-либо сказать в свое оправдание.

Румянцев-отец позвонил в колокольчик, и когда на звонок явился слуга, приказал ему позвать конюха с пучком розг. Сын побагровел. Он понял, для кого предназначались эти розги.

— Вы не посмеете, я полковник, — воспротивился он, когда слуга оставил их одних.

— Знаю, — отвечал на это отец. — Я уважаю мундир твой, и ему ничего не сделается: я буду наказывать не полковника, а сына.

Перечить было бесполезно. Сын молча принял наказание, после чего уселся на оттоманку против отца, готовый к примирению.

— Сегодня уже поздно, — погасив гнев, заговорил отец, — но завтра ты непременно должен зайти в военную коллегию и взять ордер, тебе предназначенный. Поедешь в Коломну командовать Воронежским полком. Выедешь не мешкая. Ты меня понял?

— Понял.

— И помни о моем родительском наказе: коль собрался государству служить, отдавай ему себя без остатка. Рыбам море, птицам воздух, а человеку отчизна — вселенный круг. Понял меня?

— Понял.

— Коль понял, ступай. Встретимся за ужином.

Встреча за ужином, однако, не состоялась. Как бы в отместку за учиненное ему наказание, Румянцев-сын и в этот раз ночевал у товарища. Что до Коломны, то он выехал туда только через три дня, устроив для друзей шумную прощальную пирушку.

Из писем Петру Румянцеву от его отца

«Мой сын! Вы, должно быть, еще не забыли моего к вам письма, которое я в предосторожность вашу писал, ради ваших худых поступков. Но, знать, то мое отеческое наставление вам противно, и вы им последовать не хотите. То уж я перед Богом в том ответа дать не должен и перед честным светом не постыжусь, что вы сами себя своими худыми поступками сыновства моего лишаете: знать, оно вам не надобно. Знай же, что я уже в ваши дела вступаться не буду, живи как хочешь, хоть до каторги себя доведи, слова никому не молвлю — столько стыда от тебя натерпелся.

А бедную мать приводишь худыми своими поступками в крайнее сокрушение. Нам остается только либо уши зажать, чтобы худых дел ваших не слышать, либо отречься от вас.