Юрий Когинов - Багратион. Бог рати он

В самом деле, он, русский генерал, принимал решения на ходу. Так, чтобы упредить бегущих и перерезать им путь к отступлению, Багратион повелел казакам взять к себе на лошадей по одному егерю-стрелку. Расстояние было небольшое, лошадей не загнали двойною ношею, а поспели к делу вовремя.

Но и дивизия Серюрье то и дело останавливала свою ретираду, чтобы ощетиниться штыками и свинцом. Крепким орешком оказался город Лекко. Багратион уже ворвался в его стены, но французы, собрав вокруг до трех тысяч солдат, решили окружить город. Они установили пушки на склонах гор, там же рассыпали стрелков.

И через Адду рвались к Лекко французы. Их остановил, а затем и рассеял артиллерийский огонь Багратиона.

Третья или четвертая началась атака, когда остатки своей дивизии возглавил сам Серюрье. Французы двинулись с юга и севера и с северной стороны ворвались в Лекко.

Тут к осажденным в четыре часа дня подоспел гренадерский батальон, который привел Милорадович. Он окружил ворвавшихся на окраину французов и бросился на них в штыки.

Генерал Милорадович проявил себя рыцарем:

— Ты, князь Петр Иванович, блестяще начал бой, тебе его достойно и завершать. Вон видишь, к тебе среди пленных направляется сам генерал Серюрье. Тебе, победителю, и принять у него шпагу.

— Переправа через реку Адду, взятие Брешиа, а затем Лекко оказались и впрямь огромною победой. Получив донесение Багратиона, Суворов ему отписал: «Надлежит начинать солидно, а кончать блистательно. Ты, князь Петр, помог мне блистательно начать Италийский поход…»

Сам Багратион в том бою получил ранение пулей в правую ногу, в мякоть, выше колена, но ни в бою, ни после него не захотел покинуть строя. Лишь теперь с радостью согласился подлечиться и отдохнуть, когда ему предложил сие Суворов…

— Еще первый наш император Петр Великий учил нас воздавать должное мужеству и отваге своих врагов. — Суворов обратился к генералу Серюрье, а затем быстро повернул голову в сторону Багратиона. — Князь Петр, я полагаю, это сделает вам честь, если вы, победитель, возвратите достойному вас противнику его шпагу.

И когда Багратион вручил оружие побежденному, фельдмаршал произнес:

— Я отпускаю вас, генерал, в Париж. Но хочу взять с вас слово, что в сей кампании вы не станете более воевать с нами и нашими союзниками.

Серюрье переменился в лице, но, взглянув на золотой эфес своего оружия, выдавил из себя:

— Слово офицера. Однако, отпуская меня, ваше сиятельство могли бы поступить так же великодушно и по отношению к моим солдатам.

— Сия забота о подчиненных делает честь вам, — усмехнулся фельдмаршал. — Но война, увы, еще далеко не окончена. Посему пленных нельзя отпускать. Одно могу обещать: с солдатами, сложившими оружие, у нас будет хорошее обращение. Теперь же, господин Серюрье и господа русские и австрийские генералы, разрешите откланяться. Князю Петру следует отдохнуть — рана. Да и мне, старику, не мешало бы погреть свое тело, несчетно такоже ранами изъязвленное и умученное…

— А дух-то какой! Чуешь, князь Петр, как вдруг родным, нашим русским духом потянуло в древней хоромине миланских герцогов. Сено! — Ноздри Суворова жадно втягивали воздух в комнате, куда они прошли после ухода генералов.

Лукаво подмигивая, Александр Васильевич рассказал, как приехал в Вену. Сначала — к нашему послу Андрею Кирилловичу Разумовскому, затем — аудиенция у императора Франца. Так себе, лет тридцати, видать, не острого ума господин. Зато манеры, этикет у него на первом месте: вокруг гофмаршалы, камергеры, пажи… Одним словом, цирлих-манирлих.

— Ну, сразу мне звание ихнего фельдмаршала. Будто я эрцгерцог какой. У меня же, слава Богу, свой, русский фельдмаршальский чин, еще матушкою царицею Екатериною, светлая ей память, даденный. Но дальше, дальше, князь Петр, что случилось на том приеме! — Маленькие, голубенького раскраса суворовские глазки задорно заблестели.

Оказалось, ему, как важной особе, выделен в Вене дворец. Какие будут его, фельдмаршала, пожелания по убранству покоев, есть ли у него какие-нибудь особые вкусы?

— Имеются, говорю, ваше императорское величество, пристрастия и вкусы: всю мебель — кровати, шкафы разные, комоды и зеркала — вон. На пол же в спальне настелить свежего сена. И желательно — с лугов, самого, значит, духовитого…

Засмеялся и захлопал в ладоши, как ребенок. И вдруг прямо на глазах Петра Ивановича помрачнел. Щеки — впалые, острая кость на скулах — прорезались глубокими морщинами, идущими от ноздрей ко рту, лоб собрался гармошкой.