Юрий Когинов - Багратион. Бог рати он

Сия доктрина, как известно, была не чужда и Александру Первому, говорившему когда-то французскому послу Коленкуру для передачи Наполеону, что он готов отступать хоть до Камчатки, но мира не заключить.

Меж тем первые пять недель войны, ознаменовавшиеся отступлением двух главных Западных русских армий, возбудили в обществе все возрастающее неприятие такого хода вещей. Все в стране, начиная с солдат и офицеров и кончая обывателями и высшим обществом обеих столиц, были единодушны в требовании положить конец позорному отступлению и дать решительный бой Наполеоновым силам. И требование сие особенно усилилось, когда отступающие войска подошли к Смоленску, с древнейших времен служившему ключом к Москве. Именно здесь, у стен Смоленска — сошлось мнение народное — и следовало дать генеральное сражение.

С мнением народным согласовывалось и пожелание государя предоставить более прав военному министру. Но что крылось за этими словами: «Я полностью развязываю вам руки», — пожалуй, ни сам император, ни кто иной не мог бы точно определить. Александр Павлович, как всегда, сохранял за собою так нравящееся ему положение — быть как бы сразу в двух ликах: не получится одно, так выйдет другое.

Однако Барклай и Багратион были людьми военными, которым в первую очередь потребна ясность и определенность. И посему каждый из них в сем туманном выражении императорской воли увидел то, что желал видеть: Багратион — требование явить наконец-таки волю и остановить вторжение, Барклай — возможность и далее действовать согласно своей убежденности — беречь армии и не дать вражеским силам их разгромить.

Уже на пути к Смоленску Барклай отчетливо мог предположить, что Багратион, по всей видимости, будет склоняться к решительному сражению под стенами этого священного города. Знал: противоборство с князем будет; ему не под силу, поскольку на стороне Багратиона окажется не только его собственная, ни с чем не сравнимая боевая слава, но и решимость всех войск положить предел позорному бегству.

Но как можно было избежать сего противостояния, коли обе армии подходят друг к другу и пред напором требований Багратиона вряд ли имелась какая-либо возможность устоять?

И все же военный министр не лишил себя соблазна отложить уже неминуемое соединение, дабы избежать пагубной, по его мнению, схватки с неприятелем.

— Поскольку соединение армий уже не подвержено ни малейшему затруднению, — объявил он неожиданно своему начальнику штаба генералу Ермолову, — полезнее, на мой взгляд, предоставить Второй армии и далее действовать по особенному направлению. Я имею в виду назначить ей операционную линию на Москву. Нашей же Первой армии следовать также самостоятельно в направлении к северу от истоков Волги и вверх по Двине. Сие окажется разумным и потому еще, что в одном месте для двух армий может оказаться недостаточно продовольствия.

Предложение это прозвучало настолько неожиданно и неблагоразумно, что Ермолов тут же с горячностью возразил:

— Простите, ваше высокопревосходительство, однако, насколько мне известно, государь император от соединения армий ожидает успехов и восстановления наших дел. Соединения этого желают с самым крайним нетерпением и все войска. К чему ж послужили Второй армии перенесенные ею труды, преодоленные опасности, когда вы теперь повергаете ее в то же положение, из которого она вырвалась сверх всякого ожидания?

Начальник штаба понимал, что его покидает чинопочитание и покорность, свойственные каждому подчиненному. Но он не мог не ужаснуться тому, что произойдет, если военный министр осуществит то, что пришло ему теперь в голову.

— Ваше высокопревосходительство, новое разделение армий и предлагаемый вами наш отход вверх по Двине в северные области России выгодны лишь не;-приятелю, — продолжил свою мысль Ермолов. — Наполеон, соединив свои силы, уничтожит слабую Вторую армию. Нашу же Первую армию отдалит навсегда от центральных губерний и от содействия прочим армиям. Подумайте еще раз, Михаил Богданович, и спросите себя: разве посмеете вы это сделать?

Барклай выслушал своего подчиненного с великодушным терпением. Однако было видно, каких усилий стоило ему подавить раздражение, возникшее в нем в связи с предстоящею встречей с Багратионом. И сие раздражение лишь возросло, когда у Смоленска появились первые полки Второй армии.

Различие между обеими армиями тотчас бросалось в глаза каждому, кому посчастливилось в те дни видеть солдат, уже пришедших с Барклаем, и воинов, что вел за собою Багратион. Радость царила и тут и там. Однако этим и ограничивалось их сходство.