Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи

— Я хотела им помочь — ее попытка быть искренней выглядела смехотворной.

— Помочь убить, околдовать, переспать с чужой женой, совершить преступление, сделать выкидыш?

— Да.

Одна беда на всех, один грех. Помочь им. Все обречены, все в союзе против Бога; некоторых Жанна ненавидела — тех, кто объединялся против нее. Но когда они к ней приходили, похожие друг на друга, жалкие, ее братья, она хотела им помочь. Она знала — о, она узнала это очень быстро, — что дело это безнадежное, что никогда нельзя быть уверенным до конца; самое жестокое, самое несомненное преступление оставляет привкус неудовлетворенности, и удивленно спрашиваешь себя: «Всего-то?» Однако на этом пути не останавливаются. Надо продвигаться вперед, пытаться снова и снова. С каждым разом черное пламя все больше утихает, надежда головокружительно сжимается до крошечной точки в ночи, а потом в безумии своем уже преследуешь саму ночь, ночной холод, и нет сил вернуться назад.

— Подведем итоги: вы сознаетесь, что убили Франсуа Прюдома?

— Да.

— Сознаетесь, что околдовали мэтра Юка?

— Да.

— Сознаетесь, что околдовали мадемуазель д’Оффэ? Что резали детей, были на шабаше, участвовали в оргиях, продавали яды и любовное зелье, видели дьявола в облике человека в черном?

— Да.

Голос ее звучал торжественно, как в церкви, когда крестят ребенка и спрашивают: «Отрекаешься ли ты от Сатаны, от его царства и его деяний?» Или как на шабаше, когда женщины (содрогаясь и трепеща, они вдруг ощущали себя равными священнику, обладающими властью над невидимым, и это они — униженные, битые, чья плоть и души страдают от самых разных невзгод) говорят: «Я отрекаюсь от Бога, отрекаюсь от спасения, отрекаюсь от своей души» — и верят, по крайней мере в эту минуту, в свое могущество и в свою способность изменить свою жизнь.

— Сознаетесь, что присутствовали на сатанинском крещении?

— Да.

— Что имели половые сношения с дьяволом, принявшим облик человека в черном?

— Да.

Да, да. Сознаваясь в своих преступлениях, обретает ли она уверенность? Или она обретет ее на костре, окруженная языками пламени? Но разве не возникнет перед ней тогда ограниченное, тупое существо вроде палача, лгун, который скажет ей, что все это было не в счет, что она была бессильна перед Богом, что ничего от нее не зависело, — и это будет ее пытка на веки вечные?

— Последний вопрос: вы делаете признание добровольно и без принуждения?

— Да.

— Теперь можно подвести черту, окончательную черту, — сказал секретарь суда.

Он любил это слово «окончательную». Дело можно закрыть, завязать тесемками, опечатать и присовокупить к другим таким же в шкафу: эти папки — его маленькое сокровище, он их хранитель.

Окончательно. Вопрос снят, ко всеобщему удовлетворению. «А в конце концов все они сознаются», — справедливость этой старой аксиомы еще раз подтвердилась. Он, Жан Боден, захотел в этом убедиться на месте — скрупулезность, обычная для человека науки, — составить себе мнение, исходя из деталей процесса над колдуньей. Получен классический результат, которого он желал. Теперь духовник скажет осужденной несколько утешительных слов, палач соорудит костер, будет дозволено ее удушить, ведь она созналась добровольно, и одной колдуньей станет меньше.

«Вот и все», — сказал секретарь суда. Он спешил уйти, забыть. Чего стоят речи женщины, осужденной за колдовство? Ничего, меньше, чем ничего. Пустословие. Такие женщины везде видят зло. Для них это естественно. Секретарь знал, что он был привязан к Корнелии, и маленькая желтая птичка, которую он принес в день ее смерти, — Корнелия улыбнулась — обеспечит ему прощение, спасение. Он спешил унести с собой эту уверенность, за которую он будет цепляться до конца своих дней. Секретарь поднялся, с шумом собрал бумаги, письменный прибор. Он хотел намекнуть судье, что пора расходиться. Занавес упал, и ничего больше не произойдет. Ничего никогда. Однако надо было спешить. Если она скажет еще хоть слово, одно-единственное…

В общем, много времени они не потратили. Была с ее стороны попытка сопротивления, но тюремное одиночество и один только вид палача сломили ведьму… Дело порешили быстро и легко. Быть может, слишком легко. Однако основное было сказано: шабаш, постыдный промысел. Другие заставили бы ее назвать сообщников. Но, может, на нее больше не напирать? Ведь все это происходило в других краях, других городах. Не лучше ли счесть, что этой казнью Рибемон заплатил свою десятину и очистился, омылся? Зачем напирать, ставить честных людей в затруднительное положение? Создан будет прецедент, который удовлетворит всех. Как и бывает в подобных случаях, дочь Жанны, Мариетта, про которую говорят, что она «очень милая», в бегах. Ее поймают. Здесь ли, в другом месте. Все они кончают одинаково. Все. Единственная деликатная проблема заключается в том, что зло все-таки не выкорчевано. Кажется, что оно возрождается из пепла, растет и множится. Это порождает страх, но и успокаивает. Разумеется, такое происходит, чтобы люди добра не теряли бдительность, чтобы они получили доказательство. (Но доказательство — Иисус Христос, а не дьявол, — говорит себе Жан Боден, немало поразмышлявший над Библией. — Хотя правду сказать, эти тексты… Столько противоречий, толкований, меж тем как тут, перед ним, живое существо, которое видело, прикасалось к человеку в черном…) Боден не мог решиться расстаться с Жанной, дать ей исчезнуть в небытии. Конечно, ему стоило лишь захотеть, и он примет участие в других таких процессах и столько раз, сколько ему заблагорассудится, но испытание оказалось слишком тяжелым для его здоровья. К тому же потерянное время, усталость… Что он может еще отсюда вытянуть? Что окончательно (как говорил секретарь суда) убедило бы его в реальном существовании дьявола, если признаний Жанны недостаточно? В свободном приятии некоторыми людьми зла, если и после ее торжественных заверений у него остались сомнения?