Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи

Сколько же монастырей, желая иметь святую или блаженную, держали в своих стенах монахинь, отмеченных стигматами, более или менее подозрительными, полусумасшедших тихих эксцентричек, истеричек, одержимых, выявляя среди них по временам истинных приверженцев дьявола! Где же правда? В вере, которая вырождалась, допуская зло, или же в заботе о чистоте помыслов, когда забывают о всемогуществе благодати, о самоочевидности существования сверхъестественного, воплощения его в себе? Но здесь не место представлять в целом или детализировать это противоречие. Мы рассказываем прекрасную историю, вызываем к жизни наивный образ, любопытный сам по себе, подобный тем, что мы находим в старых, заброшенных фламандских часовнях. Это старая, потрескавшаяся картина, почерневшая от времени, на которой едва можно различить фигуру, держащую в руках розу; это маленькая восковая группа, немного оплавившаяся под стеклянным колпаком, засиженным мухами, на который уже никто не обращает внимания. Это дитя, маленькая девочка, которая глядит вокруг себя, извращенно забавляясь образами, которые ее окружают, дергает их за веревочки, провоцирует реакции, примеряет эмоции, как примеряют костюмы, маленькая девочка, как многие другие, которая кончит костром, как другие, даже не зная, была ли она на самом деле прислужницей зла. Она будет отвечать «да», она будет отвечать «нет», она будет слишком громко кричать о своей невиновности, что не совсем верно, она слишком легко признает свою вину, и это ее успокоит. И все это вперемешку, в то время как судьи множество раз будут задавать ей вопросы, чтобы узнать, не безумна ли она. Но разве весь мир безумен? Шабаши, котлы, зарезанные дети, животные, которым поклоняются недостойным образом, ритуалы, оргии, гротескное убранство, порочное и ужасное, — не порождение ли это человеческого разума? Более того, не странная ли это общность, объединяющая судью и обвиняемого, палача и жертву? Это невероятный мир, нечистый, жестокий, инфантильный, кошмар, происшедший от этого ужасного союза, как чудовище, порожденное двумя химерами. Судья и обвиняемый, взаимно оплодотворяя друг друга, служат друг другу поочередно то инкубом, то суккубом. Этот механизм, эта адская машина пока что наготове, ее может привести в действие что угодно, даже наивная греховность помыслов ребенка. Потому что и в смертный час Анна была еще ребенком (и, умирая, она в конце концов утешилась тем, что ускользала от постоянного конфликта между воображением и реальностью, и то, и другое так крепко переплелось, что она заблудилась в этих дебрях, как в лесу кошмаров, и единственным выходом для нее оказалась смерть), и ребенком она была тогда, когда поступила в обитель Черных сестер, именно ребенком, обладающим магической властью и тончайшей интуицией детства, ощущением сверхъестественного и пониманием воображаемого, что тесно связано друг с другом, — в этом и заключается главная опасность, опасность для жизни в то время, опасность для разума во все времена.

Анна полюбила Мари де ля Круа, она полюбила ее обеими сторонами своей натуры, она полюбила ее духовно за ее духовность, она полюбила ее в воображении за ее воображаемый мир, за чудеса, которые от нее ожидались. Вся обитель разделяла это неясное чувство. Была ли Мари столь беспорочна, чтобы выдержать это? Она переносила враждебность с кротостью, на радость своим почитателям. Анна испытывала на ней все свои сомнительные штучки; она пыталась вывести ее из себя, изображая непонимание и тупость, она пыталась унизить ее, задавая вопросы по тем предметам, которым Мари ее не учила; старалась ее смутить, поверяя ей самые ужасные богохульства, когда-либо услышанные, или грубые сцены, которые ей довелось видеть во время странствий с отцом. Мари оставалась непоколебимо кроткой. Тогда Анна попыталась пустить в ход страхи, потом постаралась превратить эти страхи в чары. Она демонстрировала усердие и прилежание, стремилась удостоиться одобрительного взгляда; Мари хвалила, одобряла ее, но как-то небрежно. Анна стала постоянной обожательницей Мари. Покорность ее стала сервильной, старания безграничными, глаза ее все время были устремлены на Мари, любовь ее к Мари стала властной и агрессивной, как ненависть. Мари улыбалась, и Анна наслаждается смятением собственных чувств (это ее и погубит): она любит Мари и играет в любовь к Мари. Она поклоняется ее образу, и тем не менее ей хотелось бы сокрушить его и уничтожить. Желая в душе, чтобы Мари была безупречной, она старается постоянно ее испытывать, что вполне естественно, но при этом она жаждет видеть ее падение. Что же, для нее совратить — это обладать? Вот что это такое: совратить — это значит овладеть, поскольку это означает совершить действие, гораздо более весомое, чем самостоятельный порыв души, но это означает владеть в воображении, потому что, совращая, уничтожают то, чем можно владеть в реальности. Анна загнана в угол, смущена своей зарождающейся женственностью, раздвоением чувств, но она загнана в угол не всерьез. В ее жизни, столь краткой, драма взросления не является прологом, не является зародышем или предвестником того, что будет потом, тут все, и потому все полно символического значения. Анна, играя в духовную жизнь, играет также и в жизнь физическую, и это придает игре, наблюдаемой со стороны, патетический характер, подобно бою быков. Но тут лишь одна сторона вопроса, преображенная эпохой живописная сторона этой духовной драмы, то, о чем Пеги говорил: «Все сыграно в двенадцать лет».