Юрий Слезкин - Брусилов

— Это невознаградимые потери, — сказал он.

— Ну что же — потери! — возразил царь. — Без потерь нельзя… Да и кто может заменить Иванова? Сейчас не время об этом говорить… отложим до другого раза, Михаил Васильевич… Старика распушите как следует… Скажите, что я недоволен…

И началась переписка. Ставка отчитывала штаб фронта, Иванов пушил командующих армиями. Командующие резонно возвращали упреки главнокомандующему. Все валили друг на друга и на дурную погоду.

Погода и точно стояла из рук вон плоха. Шел снег, таял, разводил непролазное месиво на палях и дорогах. Люди и лошади вязли, изнемогали, продовольствие застревало в пути.

О главной причине беды знали, пожалуй, только два человека, и оба они томились этим.

Алексеев бесплодно корил себя за то, что у него не хватило духу вовремя настоять на смещении Иванова.

Брусилов возмущался, что он, командарм-8, недостаточно резко выступил против плана главнокомандующего, не сумел настоять на своем, не добился разрешения организовать ударную группу.

— Мы все, все мы, командующие армиями, должны были бы просить верховного о смещении Иванова! — говорил Алексей Алексеевич. — Ну какой же грамотный командующий мог отвести армии Щербачева такой широкий фронт? Какой злостный кретин мог позволить Безобразову так безобразно растрепать гвардию в бессмысленных стычках? А что делали мы? Находясь в полной боевой готовности, мы, как идиоты, смотрели на уходящие к седьмой армии мимо нашего носа резервы противника! Высылали разведчиков, бесцельно болтавшихся по ночам! Срамота! Хуже того — издевательство!

И самому себе, убежденно: «Сомненьям нет места! Иванов — предатель».

Но тотчас же, затаив боль, говорил своему начальнику штаба:

— Ну что же, давайте работать. Будем готовиться к наступлению, к победе. Наступление мы вырвем у командования… а победу… Победа никогда не уйдет от нас. Надо только всегда быть к ней готовым и уметь схватить ее вовремя. Знаете, как счастье… Это мною уже проверено в молодости, когда я ухаживал за любимой девушкой, впоследствии ставшей моей женой… Итак, главный удар мы с вами намечаем на Луцк. Два вспомогательных участка… вот смотрите…

Но начальник штаба не смотрел туда, куда ему указывал командарм. Он вглядывался все с большим сочувствием и тревогой в обострившийся профиль Брусилова, в покрасневшие веки, в глубокую синеву под глазами. И, боясь обнаружить это сочувствие и тревогу, проговорил нерешительно:

— А не пора ли нам отдохнуть, Алексей Алексеевич? Уже второй час ночи… Вы очень устали…

Брусилов оторвал глаза от карты, помолчал, поморгал глазами, как бы проверяя, достаточно ли хорошо они видят, и сейчас же уверенно ответил:

— Нет, еще не устал. — Потом, понизив голос, строго. — В России теперь никто не имеет права уставать… Вот смотрите: если соответствующим образом перегруппировать войска, то всего удобнее будет…

И оба — командующий армией и его начальник штаба — прилежно склонились над картой.

В шесть часов тридцать две минуты мартовского утра 1916 года в штаб 8-й армии была принята шифровка. Заспанный дежурный офицер оперативного отдела принял ее и, с трудом разбираясь, так ему хотелось спать, стал переводить на бланк. Но с первых же строк лицо его протрезвело, в глазах появился испуг, потом восторг и, наконец, полная растерянность. Он кинулся будить начальника.

Начальник оперативного отдела, пробежав при свече телеграмму, не глядя, потянулся за бельем, за брюками, сапогами, гимнастеркой и, не успев затянуть кушак, побежал к Сухомлину. Офицер оперативного отдела последовал за ним.

Денщик начальника штаба решительно запротестовал.

Но начальник оперативного отдела не дослушал рачительного денщика. Он отстранил его от дверей и вошел в спальню Сухомлина со словами:

— Уж вы там как хотите, но извольте вставать, ваше превосходительство! Событие первостепенной важности! Вот глядите, что получено… — и протянул Сухомлину бланк.

Начальник штаба поморгал веками, уставился на стоявших перед ним офицеров. Денщик поднес к его глазам лампу. Генерал внимательно и очень медленно, как показалось стоявшим около его постели, прочел телеграмму, потом опустил ее на колени, призакрыл глаза и просидел так еще некоторое время в полном безмолвии и неподвижности.

— Благодарю Тебя, Господи! — наконец проговорил он, серьезно и сосредоточенно перекрестился, неслышно шевеля губами, и решительно опустил с кровати ноги. — Надо будить!