Юрий Слезкин - Брусилов

— Та-ак, — протянул кто-то за костром многозначительно и хмуро.

Волчок тявкнул, вскочил, наставил уши, прислушался к чему-то, что еще не коснулось человеческих ушей.

— Выходит, вы своего берега не достигли, — снова прозвучал молодой голос.

— Не достигли, — ответил Ожередов и, бросив палку в костер, встал на ноги.

— После войны достигнем, ничего… — с глубоким убеждением и спокойствием откликнулся тот, кто играл с собакой, и тотчас же перебил себя. — Ты чего, Волчок? Чего услыхал?.. Так и есть… Чуете? Никак, поют! И музыка!..

— Верно! — подхватил Ожередов и пошел в темноту, подсвистывая к себе собаку.

Все поднялись. Поднялся и Смолич. Он незаметно для себя, очевидно, чтобы лучше слышать Ожередова, подтянулся совсем близко и Теперь оказался рядом С дотлевающим костром.

Не могло быть сомнения: легкие взлеты влажного воздуха несли издалека, со стороны фронта, заглушенные расстоянием пение и музыку.

— Веселятся, — произнес кто-то.

— Не наши, — подсказал другой, — это немец.

— У них праздник завтра. Наследника ихнего день ангела, сказывают, — объяснил, третий.

Голоса удалялись. Игорь пошевелил носком сапога угли, синий огонек побежал по ним и померк. Тишина и безлюдье, голубое сияние звезд, гаснущими волнами уплывающая веселая мелодия, все еще живой и бередящий отклик в душе на только что услышанный рассказ незнакомого человека — слились в одно гармоничное, высокого строя целое. Что-то широко распахнулось в Игоре навстречу жизни.

— Достигнем… — невольно проговорил он полным голосом.

Он не знал, что хотелось ему выразить этим словом, оно звучало непривычно, заемно и вместе с тем показалось полным глубокого значения.

— Достигнем… — повторил Игорь со все возрастающим счастливым волнением и тотчас же услышал со стороны рощи характерный однообразный гул.

Он так пришелся кстати, что ничуть не удивил Игоря.

— Началось! — вскрикнул он. — Артиллерия! Пошла! Наконец-то!

Игорь выкрикивал эти слова уже на бегу. С шибко бьющимся сердцем он взял подъем, задохнулся, но не убавил ходу. «Однако завтра только двадцать второе мая, — проносилась где-то стороной несвязная догадка, — а мне приказано к началу операции… а немцы веселятся… знать не знают… как все это здорово!.. Поспею или нет?»

Он добежал до рощи, когда уже последнее орудие выезжало с другого ее конца на дорогу. Между деревьями мелькали огоньки карманных фонарей, слышны были приглушенные голоса. Чей-то конь заржал, кто-то прикрикнул: «Ты в поводу веди! в поводу-у!..»

Вся роща, казалось, полна была шепотливым тревожным шорохом и шелестом, земля все еще отвечала дрожью и гулом на удаляющийся медленный и упрямый грохот колес.

Несколько фонариков скрестили свои лучи у ствола старого дуба, раздался неторопливый голос:

— Ну, господа офицеры, поздравляю. Ровно через пять часов начинаем. Проверьте ваши часы по моим. Сейчас ровно двадцать три часа. Напоминать вам вашу задачу не буду… Ну, с Богом… и в добрый час!

Фонарик осветил круп лошади, лизнул седло, потом холку. Бледная под электрическим лучом, с тонкими пальцами рука ухватилась за повод.

— Анатолий Павлович! — задохнувшись, вскрикнул Игорь. — Позвольте мне с вами…

На наблюдательном пункте все сидели в напряженных позах. Хотелось двигаться, действовать, но выпрямиться было нельзя, тотчас же сосновые ветки били по лицу. Телефонисты не снимали наушников. Крутовской при свете электрического фонарика сверял карту, тысячу раз проверенную. Игорь вглядывался в редеющую тьму, пытаясь разглядеть офицерские блиндажи австрийцев, до которых, казалось, рукой подать. Наблюдательный пункт был в окопе сторожевого охранения. Шел второй час ночи, но австрийские офицеры все еще не унимались. Совершенно явственно долетали отдельные вскрики. Пили за эрцгерцога, за дам, за победу, за славу австрийского и германского оружия. Кто-то даже подымался над бруствером и кричал в сторону русских окопов.

— Русски, спишь? Иди нас поздравляй! Виват!

Голоса заглушались оркестром, игравшим штраусовский вальс. Уставшие музыканты играли жидко и фальшиво. Штраусовская беззаботная мелодия, звучавшая именно тут, в эту ночь, перед лицом настороженно притаившейся русской боевой линии, казалась Игорю многозначительной. Он невольно оглядывался и хотя ничего не мог увидеть, но ясно представлял себе бесконечную нить окопов, жерла пушек, направленных туда, откуда неслись пьяные крики и музыка, ощущал каждым нервом дыхание всего фронта, сторожко ждущего своего часа. Бесчисленное количество лиц и среди них лица ополченцев с учебного поля под Шепетовкой, лица ополченцев у костра, лицо Ожередова и никогда не встречавшееся, но хорошо запомнившееся, со слов Ожередова, лицо Жоры Долбы — представлялись теперь умственному взору Игоря как единая пружина, готовая вот-вот развернуться. Важно не только собрать всех этих людей воедино, поставить перед ними задачу, подготовить к выполнению этой задачи, но нужно суметь в какую-то минуту, именно в ту, а не в какую иную, — отпустить пружину. В чувстве времени — гений полководца. «Ах, какой хитрый… и от меня скрыл… — с восхищением подумал Игорь о Брусилове. — И как все рассчитал!.. Сейчас, когда австрийцы празднуют день рождения эрцгерцога Фердинанда…»