Иван Наживин - Кремль

– А вы поглядите, что попы в Псковской да Новгородской земле разделывают?! Стыдобушка!.. – поддал жару третий, точно хвалясь. – Многие, овдовев, берут себе наложниц и продолжают священнодействовать!..

– Надо подтвердить накрепко постановление святого Петра: пущай те, которые, овдовевши, хотят священнодействовать, в монахи стригутся.

– Осуждайте без лицеприятия!.. – бурно крикнул толстый дьяк с бурым лицом. – Ежели у попа есть жена, он достоин служити, а нет – не достоин, разве он женой освящается? Кто не подивится, кто не посмеется вашему собору и в других землях?!

– Отцы и братие… – возгласил, встав, митрополит. – Вы взялись за все дела сразу. Торопиться нам некуды: с Божией помощью благопоспешно обсудим мы все дела. Но нужен порядок. Начали мы с еретиков, а съехали на попов вдовых. Давайте сперва с еретиками покончим…

– Да чего ж тут кончать? – раздались голоса. – Дурная трава из поля вон… Как сказал сам Иисус Христос: пшеницу в житницы, а плевелы в огонь…

Но скоро опять разбились кто куда. Боролся с «иосифлянами» по-настоящему только старец Вассиан один, дерзко бросая им в лицо самые жесткие обвинения, так, что старцы Паисий да Нил не раз переглядывались и головой неодобрительно качали. Сами они по преклонности лет и по кротости характера жесточью брать не могли.

И после великого крика во славу Божию было постановлено судить еретиков освященным собором настрого…

Вскоре открылся и суд. Запуганные люди запирались в своих убеждениях. Свидетели – видоки и послухи – старались подвести их под казнь. Отцы торжествовали. После всяческого издевательства они вынесли, наконец, приговор: одних сжечь во славу Божию, другим отрезать языки, третьих загнать в гиблые места, четвертых отдать волоколамским инокам для вразумления… В Новгороде, как оказывалось, нужно было сжечь юрьевского архимандрита Кассиана с братом его, – Юрьевский, на Волхове, монастырь был известен как притон всяких вольнодумцев: Некраса Рукавова, ливца Люлиша и некоторых других, а в Москве к сожжению были приговорены брат Федора Курицына, Волк, Митя Коноплев да Ивашка Максимов, который учил, бывало, грамоте великого князя Дмитрия и давал уроки московского макиавеллизма прекрасной Елене. Многие перед судом все же успели разбежаться, унося в душе ненависть к насильникам и еще более заостренные ереси…

Выслушав приговор, старец Паисий заплакал.

– Ни Бога ся боят, ни человека ся стыдят… – тихонько сказал, выходя из душной мироваренной палаты, старцу Нилу. – Как будем мы звать к правде Божией людей, когда в нас самих ее нет?..

«Заволжцы» печально поплелись на свое подворье. В темных лесах своих они за год не видали столько злобы, сколько видели ее здесь только во время суда. И еще страшнее были глупость и невежество тех самых людей, которые призваны почему-то учить других. Не выступить в защиту правды Божией – странно было, что Бог и Его дело на земле нуждается в какой-то защите, – было негоже, а из защиты этой ничего не выходило: вольнодумцев будут жечь и всячески терзать, не перестанут володети селами с рабы и ни в чем не уменьшится нестроение церковное…

Вассиан, потупившись, шел сзади. Они проходили как раз мимо Вознесенского монастыря. Где она теперь, сиротинка горькая? Зачем тогда все оборвалось так вдруг? Может быть, все же вдали от всей этой мерзопакости они были бы счастливы… На груди, под черной рясой он ощупал ладанку ее – он никогда не снимал ее – и вдруг почувствовал, как в сердце его загорелась ярко и остро жаркая искорка и печаль безысходная залила всю его измученную душу…

Как раз в эти угрюмые сумеречные часы, всего в нескольких шагах от него, сгорев на костре жизни, Стеша, исхудалая, опаленная, бессильная, из последних уже сил боролась в своей келейке со смертью. Вокруг нее, потупившись, стояли старицы в черных одеяниях с белыми черепами и костями. Пред иконами горела лампада, а в исхудавших, пожелтевших руках умирающей тихо, как звездочка, теплилась восковая свеча. И унывный, точно могильный, голос читал строгую молитву…

Но Стеша ничего этого уже не видала. В душе ее светло, как вешнее солнце, царил единственный миг счастья, который пережила она тогда в темном осеннем саду. Она чувствовала даже запах соломы. И он с ней был, горький, одинокий, охладевший, бог всей женской жизни ее… На прозрачном, измученном лице ее проступила нежная улыбка, и, уронив горящую свечу, Стеша радостно простерла руки навстречу незримому: он идет!.. Руки упали, остановились устремленные в потолок голубые, чистые глаза, и тихо-тихо застыла на лице милом светлая улыбка. Одна из монахинь подняла с полу тихо, с чуть слышным треском потухшую восковую свечечку…